Станислав Рудольф - Дальтоник

— Слышь-ка, Прскавче, знаешь, какая разница между счетной электронной машиной и мини-юбкой? — спросил Гавелка.

Прскавец отрицательно замотал головой, а все остальные притихли, желая узнать, в чем соль вопроса. Гавелка засунул длинные руки в карманы халата и, раскинув его полы, словно крылья уродливой птицы, сказал медленно и отчетливо:

— Мини-юбка предоставляет максимум информации с минимальными затратами. Счетная машина — наоборот!

Постепенно, по мере того как до них доходило, они, один за другим, начинали смеяться. Губерт с Камилом расхохотались, как только Гавелка закончил. Когда все отсмеялись, Каплирж преувеличенно громко заметил, что это отличный анекдот и он его непременно запишет, и действительно, достав из кармана блокнот, весьма кратко записал игру слов на внутренней стороне обложки. Женщины тоже засмеялись, Анечка Бржизова спокойным, легким смехом, Кутнаерова громко и от всей души, за ними и все остальные. Это уже был неописуемый, неуправляемый хор смеха и голосов, сквозь который прорывался голос Лиемановой, вычитывавшей Гавелке:

— Ну, то, что ты, Прскавец, — старый нахалюга, нам известно давно, — как всякий педагог, она старательно выговаривала окончание каждого слова — но Вацлав?

Гавелка пропустил ее упреки мимо ушей. Успех переполнял его радостью. Он смаковал мелкие подробности улыбок и реплик, одним ухом слушая Бенду, рассказывающего Эве Мокрой, как он служил в Вышних Ружбахах в армии и там был старшина по фамилии, кажется, Белоглавек или что-то в этом роде, столько лет прошло, так вот он тоже…

Бенда не успел досказать.

В учительскую, вошел, директор Ян Ракосник. Все разом смолкли и отступили к стене, снова уставившись на Камила. А тот, вытянувшись по-солдатски в струнку, набрал в легкие воздуха, собираясь доложить.

Ракосник скользнул по Камилу рассеянным взглядом, вернее, лишь коснулся его краешком глаз и повернулся к остальным. Большинство сдерживалось, чтобы не прыснуть со смеху, но уже не над Бендой и его пресловутыми Вышними Ружбахами, а над комизмом ситуации. Но директор, серьезный до противного, вдруг остановился перед Властой Пудиловой и тихо, словно обращаясь к ней, одной, сказал:

— Сегодня ночью скончался Франтишек Еглик.

Первым пришел в себя Прскавец.

— Пусть земля тебе будет пухом, Франта! — выдавил он. Его голос было трудно узнать. Он собрал свои таблички, разложенные на столе, и вышел из учительской. Его понимали: он знал Франтишека Еглика дольше всех, еще со студенческой скамьи, когда они вместе учились в ичинском педагогическом. Как давно это было! Прскавец ушел, чтобы скрыть свои чувства. Остальные не тронулись с мест. Стояла растерянная тишина, слышался лишь грохот молотов, крушивших подоконники.

— Отчего? Что с ним стряслось? — спросила Власта Пудилова.

Директор Ракосник передал им содержание разговора с женой покойного. Ночью Франтишеку стало плохо, она решила, что это обычный приступ многолетней angin’ы pectoris, но на всякий случай все-таки вызвала врача. Тот предложил немедленную госпитализацию. Франтишек Еглик умер в машине по дороге в больницу. Тихо, без больших страданий. Слишком рано он ушел из жизни, к искреннему сожалению большинства тех, кто его знал.

Директор Ракосник, уставившись взглядом в пустоту, усиленно размышлял о том, что теперь будет. Говоря по правде, он быстро смирился со смертью своего зама, хотя в глубине души понимал, что какое-то время его будет недоставать. Пока район не назначит нового зама, директору Яну Ракоснику придется самому тянуть административную лямку, а он ее ненавидит. Но уже и теперь Ракосника ужасала мысль, что, как директор школы и ближайший сотрудник Еглика, он должен, он просто обязан, держать речь над гробом усопшего. Да, он, Ян Ракосник, может написать искреннюю и, более того, трогательную траурную речь, в которой напомнит и обо всех заслугах Франтишека, и о его бесценном характере, но в столь непривычной обстановке у него, у Ракосника, может дрогнуть голос, и все увидят его растерянность и слабость. Это не педсовет, где он способен указывать, руководить и распекать. Над гробом он может чересчур обнажить себя. Как мало надо, чтоб возникла неприятная ситуация, последствия которой Ракосник долго будет ощущать в тонких намеках своих подчиненных.

Но кто же еще мог бы произнести надгробную речь?

Заговорили о Франтишеке Еглике. Все сразу посерьезнели.

Камил, попросив Геленку расстегнуть ему бабочку, аккуратно снял ее и спрятал в свой ящик. Воротник белой рубашки он выпустил на пиджак.

Лекса наблюдал за ним от дверей, он уже уходил. Сейчас нажмет на ручку и исчезнет, слегка разочарованный, что спектакля не получилось. Он был не прочь услышать, как Камилу достанется от директора: Лекса завидовал его музыкальным и прочим успехам, ведь и он пытался создать хор, ребята приходили, пели на праздниках, не то чтобы очень здорово, но их все же пригласили Восьмого марта на фабрику к шефам приветствовать лучших работниц. Однако на этом все кончилось. Ребята разбежались. Потом в школе появился Камил Маржик. Его личное дело было испещрено всевозможными замечаниями. Но он был музыкант! И к тому же страшный тиран. Он не давал спуску ни себе, ни детям. «Жаль, очень жаль, — говорил на собраниях директор Ракосник, — что ты не можешь проявлять такую же требовательность на обычных занятиях в классе». Камил, засмущавшись, обещал, что следующий отчет о выполнении норм по сбору желудей и каштанов сдаст абсолютно точно в срок, более того, проставит возле фамилии каждого ученика, трудится ли его мама на производстве, в сельском хозяйстве или в сфере обслуживания. Так или иначе, но дальше обещаний дело не шло. Камил был из другого теста, чем, скажем, Еглик или Власта Пудилова. Отчеты этих педагогов было просто приятно взять в руки…

По классам разошлись до звонка.

Адамцева ползла на первый этаж вместе с Эвой Мокрой, рассуждая вслух, когда может состояться кремация. Предполагали, что в пятницу. Адамцеву волновала проблема «что надеть». Темно-серое платье, пожалуй, подойдет, если она, конечно, еще сможет в него влезть. Так или иначе, в крематории пальто снимать не придется, но надо надеть что-нибудь такое, в чем в школу ходишь не каждый день.

У дверей ее класса стояли две женщины в белых халатах.

— Прививки, — пояснила Адамцева Мокрой и подошла, чтобы поприветствовать медичек.

В первый класс они вошли вместе.

Дети поздоровались с вошедшими дружным вставанием. Это было то немногое, что Адамцевой удалось вбить им в головы. Давно у меня не было такого разболтанного класса, часто думала она, или работа стала меня утомлять? Больше всего ей досаждал эксперимент с теорией множеств…