Станислав Рудольф - Дальтоник

Только это и могло заставить Яромира поднять свое бренное тело и отправиться искать девчонку. По дороге он все-таки задержался у пианино и воспроизвел мелодию, которую Губерт только что слышал. Когда Губерт вернулся в кухню, здесь находился уже один Яромир.

— А где же Габина?.. — поинтересовался отец.

— Да я ее вышвырнул! — ответил обозленный сын.

— Почему такая немилость?

Яромир махнул рукой и разметал по столу обгрызенные шкурки колбасы и обрывки шпагата, которыми она была когда-то оплетена.

— Все сожрала! Не осталось ни кусочка… А я-то берег колбаску на завтраки…

Нет, Яромир положительно еще ребенок. Колбаса ему дороже всех прелестей женского тела…

После ужина Губерт поговорил с Дагмар насчет Яромира. Она вернулась после шести, была довольна, что Губерт начистил картошки и присмотрел за Романкой — уроки у девочки были написаны каллиграфическим почерком. Впрочем, неожиданный визит опасной красотки вызвал у Дагмар лишь снисходительную улыбку. Сколько их еще будет!

— Не волнуйся, у нашего Яромира, к счастью, в голове совсем другое, слышишь? — Яромир в своей комнате извлекал из пианино какой-то дикий рев джунглей.

Губерта порадовало, что и Дагмар разделяет его точку зрения.

— Поедем в театр. У нас профком организует экскурсию. Дешево, со скидкой, — сообщила ему Дагмар еще перед ужином.

— Куда?

— В Прагу… Поедем, Губерт! Мы так давно нигде не были!

— Когда?

— Через две недели, все наши мадамочки едут… — Она почти умоляла.

— Поезжай, Дагмар, одна. Я не могу, ты же сама знаешь, мне надо присмотреть за норками.

— Один раз их покормит Яромир!

— Яромир? — Губерт рассмеялся. — Да он про девчонку забывает, не то что про норок. Нет, Дагмар, поезжай-ка ты спокойненько одна!

На лбу у Дагмар прорезались три морщинки.

— Но я не хочу ехать одна. Всегда и всюду одна! Как будто у меня нет мужа! Все наши едут со своими мужьями, только я потащусь одна!

— Пойми, я не могу оставить норок без еды и без присмотра.

— Ты уже два года отговариваешься норками. За это время мы ни разу из дому не вышли. Не ходим на балы! Ты ни разу не пригласил меня хоть вечерок посидеть в кафе, никуда не ездим в отпуск. Разве это жизнь? — Дагмар чуть не плакала. Губерт подошел к ней, обнял, легонько прижал к себе.

— Ну, ну, глупышка, разве стоит из-за этого реветь? Молчи, еще два года — и мы купим себе новую машину и махнем в отпуск куда-нибудь за границу. Вдвоем, без детей. Яромир поедет в стройотряд, Романку отправим к бабушке. Ну, Дагмар, не станешь же ты из-за этого плакать?!

Она немного успокоилась, но остаток вечера был вконец испорчен. Когда, залезая под ее одеяло, Губерт тронул ее коленом (это было их ключом к расшифровке вековой загадки грядущего двуединства), Дагмар оттолкнула его, хотя и не грубо, но довольно однозначно. Он отодвинулся и повернулся к ней спиной.

— Обиделся? — спросила она его через минуту.

— Нет… — ответил он и не солгал. Но какой-то осадок остался. Дагмар должна бы понимать: соглашаясь на покупку первых семи норок, она сама приняла на себя суровую монашескую схиму.

— Мне бы это сегодня не доставило радости, — словно извиняясь, продолжала она. Потом, высунув из-под одеяла руку, растрепала ему волосы на затылке и заныла: — Ну скажи, что поедешь со мной?!

— Посмотрим… — ответил он неуверенно, лишь бы она отцепилась…

Последние звуки траурной музыки.

На возвышение рядом с катафалком поднялся пожилой мужчина в твидовом демисезонном пальто, давно вышедшем из моды, и произнес слова прощания. Он читал свою речь, то и дело заглядывая в блокнот. Все понимали, что провожать крушетицких граждан в тот последний путь, откуда не возвращаются, — его должностная обязанность. Текст подготовлен и утвержден вышестоящей организацией. Окончив, он с облегчением вздохнул, что не совершил ни одной ошибки. Однако у присутствующих не возникло и тени сомнения, что с покойным Франтишеком Егликом он никогда прежде не встречался.

Человека в демисезонном сменил инспектор роно. Этого знали все. Перед государственными праздниками и общегражданскими акциями он обычно появлялся и в крушетицкой школе. О нем было известно, что он страдает манией стенных газет. И потому в определенное время, когда инспектор роно должен был осчастливить своим визитом школу, все развивали по части газет такую бешеную деятельность, что после его нашествия в городке невозможно было купить ни одной кнопки. Инспектор роно хвалил газеты Божены Кутнаеровой и Каплиржа, целенаправленные и с фантазией! Результаты, достигнутые ими, не были случайными — и Кутнаерова и Каплирж вели уроки эстетического воспитания.

Каждый раз, или почти каждый раз, доставалось бедняжке Дане за ее фантасмагорическую пестрятину и за тот винегрет из газетных и журнальных вырезок, который в раздевалке перед спортзалом сооружал на листе гофрированной бумаги Прскавец. Инспектор роно Милош Гладил неоднократно заносил их фамилии в толстую тетрадь.

В данный момент этой тетради у него при себе не было. Свою речь он читал по маленьким листочкам бумаги. Речь состояла из высокопарных фраз о предназначении учителя и о недовспаханной Франтишеком Егликом ниве, о том, что покойный навсегда оставил след в сердцах своих учеников. Инспектор приплел к этому панегирику еще и партизанскую борьбу в окрестностях Крушетиц, в которой якобы отличился Еглик. Прскавец тщетно ломал голову, пытаясь припомнить, участвовал ли Франтишек в партизанской борьбе вообще и в какой группе Сопротивления в частности, но так и не припомнил. Значит, этот товарищ из роно позволил себе немного пофантазировать, усугубив известную заповедь: «О мертвых — или хорошее, или ничего» Инспектор добрался наконец до политической и общественной деятельности усопшего. А когда, к облегчению присутствующих, закончил свою речь, то, сделав многозначительную паузу, поклонился по направлению к гробу и, спускаясь с возвышения с чувством хорошо исполненного долга, бросил взгляд туда, где сидела супруга директора Яна Ракосника.

Отделившись от группки стоящих мужчин, вперед протиснулся Йозеф Каплирж. Он тоже отвесил поклон в том направлении, где стоял гроб с покойником, а потом стал говорить о том, как жил усопший. Каплирж говорил тихо, с расстановкой и без лишнего пафоса. Речь свою Каплирж подготовил отлично. Все с интересом слушали. Он говорил о времени вообще и о том, что современный человек живет в вечной спешке. О его стремлении ужать часы, минуты и секунды до более кратких мер времени, чтобы успеть пережить все то, что предыдущие поколения смогли одолеть за долгий век.

— Мы неустанно твердим, — рассуждал Йозеф Каплирж, — что у нас нет времени, что нам его не хватает, как не хватает чистого воздуха и воды. А потом наступает момент, когда умирает друг, отец, коллега, и время словно бы останавливается! И вдруг оказывается, что мы можем найти для человека не только минуту или секунду, но даже часы и дни. И нас охватывает чувство, что наша щедрость уже ни к чему! Она запоздала. Мы рады бы вместе с тем, кто покинул нас, вернуться назад к счастливым временам, когда человек в каждом видит друга, влюбляется чуть ли не в каждую женщину и готов всем и каждому предложить свою руку и сердце. Увы, этого шанса жизнь нам уже не даст. И мы должны смириться с допущенными нами ошибками и постараться завершить все то прекрасное, что задумал и начал ушедший от нас, связывая с этим его имя, лицо и голос.