Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Сахар был в цене и давал хорошие прибыли. Каетано поделил свои земли на участки и засадил их табаком, кофе, сахарным тростником и фруктовыми деревьями. Когда начали расти цены на сахар, он велел уничтожить все посевы: вырубать и жечь на своих землях кустарник и сады. Земля нужна была под сахарный тростник.

Потом было Сараево, началась война, и цены на сахар еще больше поднялись. В Колоне все спорили: кто кого — кайзер маршала Фоша или маршал Фош кайзера; один Каетано не терял времени на разговоры. Он смотрел, как подрастает маленький Алехандрито, да покупал рисовую пудру Лоле, чтобы та не утратила красоты, а по вечерам подсчитывал золотые унции, дублоны, центы, луидоры и эскудо.

Однажды утром он отправился в Гавану с чемоданом, битком набитым купчими и акциями. На вокзале Вильянуэва взял машину до Торгового банка. Администратор, старый знакомый, принял его тут же. Они обсуждали что-то до поздней ночи. Остановился Каетано в отеле «Инглатерра». На следующий день они снова встретились, долго беседовали, писали, цифры, сидя за заваленным бумагами столом. На третий день беседа продолжалась уже в присутствии нотариуса. Вечером того же дня Каетано сел на поезд и вернулся в Колон. Придя домой, он тут же лег спать — так был измучен — и ни Слова не сказал Лоле о том, зачем ездил.

Неделю спустя он опять поехал в столицу. В Торговом банке его поджидали три сеньора: знаменитый генерал Осорио, нотариус и администратор. Они подписали вексель с передаточной надписью. Каетано отдавал в заклад банку магазин, лавки и некоторые земли. На эти деньги он покупал сентраль [29] * Сентраль — сахарный завод с прилегающими к нему плантациями. «Курухей». Генерал Осорио решил отделаться от плантации, потому что она была ему в убыток.

Вернувшись в Колон, Каетано рассказал все Лоле, которую страшно перепугал такой оборот дела. На следующий же день Каетано отправился в «Курухей» (неподалеку от Сьенфуэгоса) с намерением умереть на этой земле, если надо, но выколотить из нее прибыль.

В тот год Габриэлито как-то сразу вытянулся. Окреп физически, и голос у него огрубел. Тэре надолго уезжала в Санта-Клару с дедушкой и бабушкой. А когда вернулась, он едва узнал ее. Она стала совсем другой, и что-то в ней появилось такое, чего он не мог понять, пока наконец не нашел нужного слова: Тэре стала женщиной.

И вот тогда случилось то, что никогда уже не могло изгладиться из его памяти, что многие годы мучило потом, точно незаживающая язва, и оставило по себе ранящее и в то же время щемяще-сладкое воспоминание, которое в часы грустных раздумий заставляло его мрачнеть еще больше. И пока юность его не отступила далеко назад, он не мог отделаться от этого вновь и вновь встающего перед ним видения.

Была жаркая июльская суббота, и потный, измученный мухами Габриэлито решил пойти освежиться на реку. Он отправился в предместье, к глубокой излучине Сагуа, где река особенно красива: воды ее там светлы, а берега покрыты густой растительностью. Он снял одежду и, оставив ее под огромным деревом, нагишом бросился в воду. И в тот момент, когда он веселился, плескаясь и ныряя, доставал камешки с илистого дна, а потом всплывал и подолгу лежал на спине, в тот самый момент он вдруг увидел, как к реке подошла Тэре, сняла туфли и, опустив поди в воду, стала брызгаться в свое удовольствие. Габриэлито замер, притаившись за ветвями, спадавшими к самой воде. Тэре встала на берегу, сняла юбку, и Габриэлито увидел ее ноги, гладкие и длинные; она сняла блузку, и обнажились ее маленькие, крепкие и круглые, словно апельсин, груди.

…Тэре вышла из круглой тени, падавшей от дерева, и подошла к реке… Габриэлито перевел дух. Тэре, обнаженная, постояла, глядя на свое отражение в спокойной воде излучины, провела ладонями по ногам, животу… И медленно вошла в воду…

И тут она увидела Габриэлито, смотревшего на нее широко раскрытыми глазами, и, вскрикнув, бросилась на берег. Пока она выбиралась из воды, крича, что все расскажет маме, Габриэлито не отводил от нее глаз.

В последующие недели Габриэлито не удавалось увидеть Тэре, но от ее подруги Клотильды, с которой он разговаривал в парке, Габриэлито узнал, что Тэре очень волнуется, считая, что теперь у нее может родиться ребенок от Габриэлито, потому что он увидел ее голой. Это, конечно, вбили ей в голову монахини, внушавшие, что пол дан людям дьяволом в наказание за грехи.

А три месяца спустя Тэре покончила с собой — обрызгала себя спиртом и поднесла к платью горящую свечу. И, не успев охнуть, превратилась в пылающий факел, от которого смрадно запахло горящим салом.

Оказывается, в день, когда настала пора ее зрелости и она с ужасом обнаружила на белье пятна крови, она почувствовала отвращение к своему порочному телу, отвращение неудержимое, нараставшее, и много часов провела в церкви за молитвой.

Но об этом узнали потом, когда она уже покоилась под лавром на старом кладбище, и узнали лишь потому, что Тэре поделилась своими опасениями с Клотильдой, которая была не очень воздержанна на язык.

Освещение в баре отеля «Президент» такое, что едва можно различить проходы между столиками. Даскаль наткнулся на что-то, послышался звон разбитого стекла и недовольный шепот. Здесь никто не повысит в гневе голоса, никто не выругается; множество тайных сделок и свиданий происходит в этом баре, за семью замками, в этом своеобразном лабиринте греха; и ни один из посвященных не отважится приоткрыть завесу этих тайн. Кроме того, еще очень рано, и для пьяных не настала пора.

Официант берет Даскаля под руку и подводит к пустому столику, а тот все еще беспомощен, как слепой. Но вот глаза начинают привыкать к темноте. Бар пуст. Пить еще рано. В зале всего три пары, три занятых столика. Если сюда приходят в четыре часа пополудни, то совершенно ясно зачем. Однако ни один из них и не подозревает, что он словно голый на виду у всех, но продолжает сидеть спокойно, радуясь своему мнимому инкогнито.

— Нет, ничего не надо. Я жду, ко мне должны прийти.

Сегодня вечером он хотел быть полным сил, хотел, чтобы голова оставалась ясной. До сих пор все сводилось к салонному флирту: мимолетная ласка на террасе, пока Алехандро отлучился пропустить рюмку, или еще что-нибудь в этом роде. А сегодняшнее свидание — совсем другое.

Бармен вытирает стаканы при свете люминесцентной лампы, спрятанной в деревянном желобке. Здесь хорошо: густая прохлада кондиционированного воздуха бодрит. Даскаль закуривает сигарету. И, вертя погасшую спичку между указательным и большим пальцами, глубоко затягивается. Под ложечкой сосет, и он вдруг замечает, что взбудоражен совсем немного, не настолько, чтобы испытывать неуверенность — просто чувствует себя несколько иначе, чем обычно. Даже Забылось на время; ощущение неудовлетворенности, которое всегда словно впивается ему в бок и пришпоривает. На ум почему-то приходят мусульмане. У них такого быть не может. Они не ограничивают себя одной женщиной, и оттого им неведом вкус этого запретного плода, это приятное ощущение, что совершаешь недозволенное, бросаешь вызов обществу и восстаешь против установленных норм.