Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Сестра тихонько постучала в дверь, сказать, что ее зовут к телефону. Это был Даскаль.

— Они ничего не знают, Мария. Говорят, что его спутали с другим.

— Спутали?

— Спутали. Ты слышишь меня?

— Да, слышу хорошо.

— Еще что-то говорят о тридцать третьем годе. Будто бы какая-то месть.

— Кто тебе сказал это?

— Люди, приятели. Мне неудобно расспрашивать подробнее.

— Тут наверняка что-то еще, порасспроси других.

— Невозможно. Я уже расспросил всех, с кем только знаком.

— Расспроси тех, с кем незнаком…

— Сейчас не очень удобно, полиция…

— Полиция не помешает, а я хочу знать за что.

— Только сама ничего не предпринимай, Мария дель Кармен, оставайся там и жди спокойно.

— Я ничего не буду предпринимать, если ты расспросишь.

— Кого? Я уже повидал всех, кого знал.

— Поищи других.

— А как отец?

— Лучше.

— Хорошо?

— Лучше. Врач говорит, что выживет.

— Это главное, Мария. Спокойной ночи.

В газетах Габриэль прочитал о новом восстании Хосе Мигеля Гомеса, о том, что он сдался под Кайкахе, и вспомнил, что его отец был убит во время одной из таких авантюр. Хосе Мигель, писали газеты, сложил оружие, потому что посол Соединенных Штатов на Кубе в одном из своих заявлений дал понять, что его страна не признает победы революции. Это и решило дело в пользу Менокаля, которому без труда удалось переизбраться вновь. Цены на сахар подскочили тогда до двадцати двух сентаво за фунт.

В 1921 году цены на сахар начали падать, а президентом благодаря мошенничеству Менокаля стал Альфредо Сайас. Габриэль питал симпатию к Сайасу и не понял как следует, что означал «Протест тринадцати» [79] * «Протест тринадцати» — манифест группы молодых интеллигентов, главным образом литераторов и поэтов, выступивших в 1923 г. против коррупции, царившей в правительстве А. Сайаса, и пресмыкательства его перед империалистами США. , в котором президента обвиняли в махинациях с куплей-продажей монастыря Санта-Клары.

В университете Габриэль познакомился с Фернандо Ороско и Эрнесто Менендесом. Ороско был недоволен существующим порядком и часто вызывал у Габриэля раздражение. Все ему было плохо, этому Ороско: «Надо пройтись метлой от Сан-Антонио до Майси».

Габриэль считал, что для каждого человека существуют те или иные ценности, что-то святое. «Только не для этих людей, они не знают, что такое этика, для них ничего нет святого, — говорил Фернандо. — Это шайка наглецов». Габриэль от таких разговоров приходил в бешенство — они отнимали у него веру, они опустошали его.

Эрнесто Менендес был совсем другим, он больше пришелся по душе Габриэлю, потому что был сыном бывшего министра из кабинета Хосе Мигеля, и это рождало близость между ними, между двумя отпрысками одного клана: либеральной партии. Оба придерживались одной точки зрения: ничто в этой жизни не совершенно и благополучия можно достичь лишь с помощью социальных реформ, избегая опасных потрясений.

Габриэль, Фернандо и Эрнесто собирались в доме Менендесов, на Ведадо. В просторном портике, удобно устроившись в белых креслах, они часами спорили, забыв об учебниках. За несколько недель до экзаменов они вспоминали про университет и тогда с головой погружались в общую теорию государства и гражданское право.

Они уже строили планы, как по окончании университета пойдут работать в контору к Менендесу и будут не только зарабатывать на жизнь, но попытаются речами, памфлетами и статьями переделать страну.

Как раз в это время Габриэль получил дурные известия из Сагуа. Мать писала: управляющий уже давно сообщает о том, что по ночам приезжают какие-то люди верхом на лошадях и изменяют границы их земель. Раньше она не хотела его беспокоить. Теперь же дело приняло совсем серьезный оборот: ее принуждают продать плантацию. В случае отказа у нее перекроют воду, которая поступает для орошения из соседнего поместья. А ездит и скупает все земли в округе некий Торрес из «Кьюбан лэнд компани». Габриэль ответил ей, чтобы она продавала землю и о нем не думала, потому что перед ним открывается дорога в столице. Она же сможет жить на то, что лежит у нее в банке, и на пенсию за отца. Так Седроны потеряли свои земли.

Едва генерал Мачадо вступил на президентский пост, как мечты Габриэля начали сбываться. Девиз предвыборной кампании — «Вода, дороги, школы» — не остался пустыми словами. За время правления Мачадо было построено Центральное шоссе, Капитолий — словом, кое-что сделано.

Убийство Армандо Андреса встряхнуло их. Поговаривали, что убить его приказал сам Мачадо, недовольный тем, что журналист был к нему в оппозиции. В тот день они до поздней ночи разговаривали в портике у Эрнесто. Фернандо говорил об Эмилиано Сапате, о Марти, о Ленине и о поправке Платта [80] * Поправка Платта — поправка сенатора О. Платта к «Акту об ассигнованиях на армию на 1901–1902 бюджетный год», принятая конгрессом США 2 марта 1901 г. Она включала 8 условий, ограничивавших суверенитет Кубы и означавших фактически установление над ней протектората США. Под угрозой продления американской интервенции кубинцев заставили включить поправку в конституцию Кубы. . Эрнесто — о Хосе Инхеньеросе и борьбе с посредственностью. Говорилось о социализме и об империализме. И единодушно решили не быть соглашателями.

Эрнесто настаивал на том, что наилучший путь — это путь реформ, а не революций. Пришли к одному: Мачадо — то самое слабое звено в закосневшем поколении, которое дает возможность новым силам прорваться к власти, чтобы захватить ее, перестроить Кубу. В университете, как нигде, ощущались новые веяния.

Возвращаясь трамваем в Гавану, Габриэль все раздумывал над этим разговором. Внук рыбака и чахоточной бабки, внук железнодорожника, сын обманутого патриарха, погибшего бесславно, сын свергнутого вождя, искалеченного землевладельца, отпрыск простоватого либерала, жертвы спесивого консерватора, он, который только хотел и ничего не мог, теперь, наконец, в преддверии зрелости, в самое для него подходящее время завоевывал на Кубе положение. Смерть, которую принял его отец под Сан-Педро-де-Майабон, не могла быть напрасной.

Множество сигарет выкурил он, сидя на постели и размышляя, и заснул лишь перед самой зарей.

— Я рассказывал вам, доктор, о том, как первый раз был в Нью-Йорке? — спросил Каетано Сарриа.

— Нет, не рассказывали.

— Самому до сих пор смешно. Пришел я к «Тиффани», в ювелирный магазин, и велел показать самые лучшие, что у них были, бриллианты. Купил для Лолы колье, которое обошлось мне в сорок тысяч долларов. Они хотели было уложить его в футляр, но я сказал: не надо. Открыл свою сумку, где лежали уже другие покупки, и положил колье туда. Было это году в шестнадцатом или в семнадцатом, уже не помню точно. А сделал я так, чтобы проучить всех этих хвастунов. Они так обалдели, что любо-дорого было смотреть.