Леонид Переплётчик - Клуб имени Черчилля

Едва дождавшись конца вахты, Джон помчался в Дом дружбы. По дороге он увидел девушку, несшую букет цветов. С трудом, подбирая русские слова, он объяснил ей, что идёт на свидание, что собирается жениться. Девушка широко улыбнулась, отдала Джону букет и сказала «Желаю счастья».

В зале Дома дружбы сидели Наташа Чугуева и Таня Седых.

— Здравствуйте, Джон, — приветствовали они Джона, как

старого знакомого, — как дела?

— Привет. Скажите, а где Кэйт?

Девушки переглянулись.

— Мы её не видели с самого утра.

Джон отошёл к окну, не зная, куда девать цветы.

— Джон, ты видишь эту женщину? — Танька сказала

шепотом, Указывая на Эльзу, которая только что вошла в зал, — спроси у неё, она больше знает.

— Простите, пожалуйста, — Джон подошёл к Эльзе, — вы

не видели Кэйт?

— Катерина тяжело заболела, её отправили в Москву,

там её будет лечить знаменитый профессор.

— А у вас есть её адрес? — Джон совсем растерялся, или

адрес её родителей?

— Нет, Джон, нету у меня никаких адресов. Извините, я

должна идти.

Джон в полной растерянности, натыкаясь на стулья, добрёл до двери и вышел на улицу. Танька Седых проводила взглядом Эльзу. Убедившись, что Эльза поднялась в свою комнату, Танька выскочила на улицу.

— Подождите, Джон, — Танька, запыхавшись, догнала

Джона, — да не беги ты так, каланча чёртова.

Джон остановился, глядя куда-то в конец улицы.

— Вам не надо сюда больше приходить. Катю вы

больше не увидите.

— Как это, не увижу? Она поправится и я её найду.

— Катя не больна, она арестована.

— Арестована? За что? Что она сделала?

— Я не знаю. Но сюда она не вернётся. Вы её не

найдёте, не ищите. Возвращайтесь в свою Америку и забудьте Катю.

— Её арестовал НКВД?

— Не знаю, Джон, не положено об этом говорить.

Прощайте, мне пора возвращаться.

Джон стоял, опершись на деревянные перила, задумчиво глядя на реку. Маслянистая вода медленно текла в море. Грязно-серые чайки кружились над рекой, иногда пролетая близко, почти черкая крыльями по лицу Джона. Надрывный крик чаек далеко разносился в вечернем воздухе. Джон вынул из бумажника фотографию — маленький квадратик, сероватая любительская фотография — серьёзная школьница с торчащими в разные стороны косичками. С другой фотографии побольше на Джона смотрели улыбающиеся мать, отец, сестричка Кэйт… На руке Кэйт повязан бантик… Джон сложил фотографии в бумажник и засунул бумажник в карман.

Только сейчас он заметил, что рядом на скамейке лежит букет цветов, который дала ему незнакомая девушка. Цветы уже начали вянуть. Джон взял цветы и подошёл к перилам. Один за другим он брал цветы и бросал их в реку. Цветы, как бы нехотя медленно падали в воду, но не тонули. Они плыли в тёмной воде среди полос пены, щепок. Речной поток медленно и неотвратимо уносил цветы к морю. Цветы погружались в воду всё глубже и глубже.

Катя стояла в коридоре лицом к стене. Охранник долго возился с ключами, наконец, открыл камеру.

— Вперёд, — скомандовал охранник и показал Кате на

дверь.

Катя вошла в камеру. Это был узкий бетонный мешок без окон. Высоко под потолком горела лампочка. По стенам были тёмные следы от потоков воды. Цементный пол был влажный и скользкий. Ни стола, ни кровати в камере не было.

Дверь с лязгом закрылась. Катя услышала, как охранник повернул ключ в замке. Круглое отверстие в двери открылось, через него был виден глаз охранника. Через минуту отверстие закрылось.

Катя прислонилась к бетонной стене. В голове шумело, кровь стучала в виски. За что её арестовали? Катя перебирала в уме день за днем. Ну, иногда запаздывала с рапортом, Эльза сердилась. Но она же потом писала все исправно. Разве за это арестовывают? А за что же, тогда? А, может, они ошиблись? Может, перепутали меня с кем-то? Ну да, точно ошиблись, я же ничего такого не совершила.

Катя подошла к двери и постучала кулаком.

— Откройте, это ошибка! Откройте! — Катя стучала в

железную дверь, сбивая в кровь кулаки.

Заскрипел замок, дверь отворилась.

— Ну, чего бунтуешь, в карцер захотела? — сержант

вошел в камеру.

— Я не виновата! Это ошибка! Меня арестовали

неправильно! Выпустите меня!

— Счас, выпущу, — сержант прищурился и вдруг

рявкнул, — руки вперед!

Катя испуганно вытянула вперед руки. В ту же секунду на ее руках защелкнулись наручники.

— Сиди тихо, курва, — сказал сержант, — будешь базлать

— в карцере насидишься.

Катя не помнила, сколько времени прошло. Иногда она впадала в забытьё, иногда плакала. Наконец, дверь отворилась, и в камеру вошёл охранник, уже не тот, прежний.

— Встать. Выходи в коридор! — скомандовал охранник.

Катя вышла в коридор.

— Лицом к стене! — скомандовал охранник, затем

закрыл камеру, — Вперёд!

Они шли по длинному коридору, перегороженному решётками. Подойдя к очередной решётке, Катя становилась лицом к стене, охранник открывал замок на решётке, и они шли дальше. Наконец, они остановились перед дверью, обитой стальным листом. Охранник открыл дверь и втолкнул Катю в комнату.

Довольно просторная комната была полупуста. Посредине комнаты стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. За столом сидел офицер.

Охранник подвёл Катю к столу и, надавив на плечи, силой усадил Катю на табурет перед столом.

— Товарищ капитан, арестованная Одинцова

доставлена! — отрапортовал охранник и вышел из кабинета.

Офицер смотрел на Катю долгим, изучающим взглядом, не говоря ни слова. Наконец он взял со стола раскрыл серую папку, раскрыл её и вынул какой-то литок.

— Ну, что, сука, доблядовалась до предательства? —

Капитан Сухачёв закурил папиросу, — здесь ты у меня всё расскажешь — что было и чего не было. Отвечать быстро — что ты рассказала Джону Перкинсу о военном заводе в Свердловске?

— Ничего я не рассказывала, я сама ничего не знаю, —

Катя силилась держаться прямо. Наручники впивались в запястья, было ужасно больно.

— Врёшь, сука, — Сухачёв направил на Катю свет яркой

«настольной лампы», — ты говорила Джону, что твой отец работал мастером на мехзаводе? Говорила? Отвечать!

От яркого света глаза у Кати слезились, её мутило. Она молчала.

— Не хочешь говорить? Ничего, ты у меня заговоришь.

Сергеев!

В дверях появился солдат. Страшный удар в челюсть швырнул Катю на пол. Дальше Катя ничего не помнит.

Холодный цементный пол иногда помогал — сознание медленно прояснялось и тогда острая невыносимая боль красной пеленой застилала мозг. Ваня, Ванюша…где ты? Успел ли уехать на своём корабле? Никогда не молилась, была всю жизнь атеисткой. А сейчас хотела бы помолиться, да не знаю. Только помню, как давно бабушка молилась «Господи, иже еси…», дальше не знаю. Но я так, своими словами, пока ещё жива — господи, если ты есть, выведи Ваню, сделай так, чтобы они его не достали! Господи…