Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Когда пять частей главной сонаты были сыграны, Вреде подумал с надеждой, что Маквабе завершит программу еще одной короткой сонатой. «Лучше всего, хотя я могу слушать всю ночь напролет, — размышлял он, — закончить концерт побыстрее, пока присутствующие не задвигали нетерпеливо ногами и не испортили все впечатление».

Маквабе как будто обладал телепатическим даром, он изящно окончил концерт третьей сонатой. Пригоршня нот адажио завершалась веселым и уверенным престо, счастливые, захватывающие дыхание фразы которого обретали мощную, смеющуюся, живую форму; опустив флейту, торжествующе и в то же время сдержанно поклонился Тимоти на юго-запад, на юг и юго-восток, пожал руку Маквабе, а затем и певчим, поспешно бросившимся к нему, чтобы воздать ему должное.

Мфундиси Джеймс Убаба также не желал упускать представившийся ему случай. Он быстро вскочил на ноги и повернулся к публике, аплодирующей музыкантам. Он поднял вверх руку и, как только воцарилась тишина, благословил собравшихся на языке своего народа, стремясь не нарушить медоточивыми словами гармонию музыки. Он закончил фразой на африкаанс и фразой по-английски.

В эту минуту за стеной церкви раздался рев машины, бешено мчащейся в ночи. Сердитый шум разорвал в клочья благословение священника. Публика замерла в нерешительности. Однако концерт окончен. Двери церкви распахнулись. Сопровождаемые Джеймсом Убаба, восемь белых прошествовали по проходу и вышли на улицу.

Они стояли и беседовали, изолированные, не ведающие о событиях, совершающихся за границей света уличного фонаря.

Тимоти проталкивался к белым. Ему потребовалась немалая физическая сила и ловкость, чтобы избежать тетушки Рози, расфранченной донельзя, возбужденной сознанием родства с мальчиком. Она пыталась не отпускать его ни на шаг, чтобы ее сегодняшнее величие не ускользнуло от внимания друзей. А рядом Никодемус сиял от лести своих соплеменников.

Но для Тимоти только одно имело значение — мнение доктора Вреде, и, покуда он не узнал его, его роль в договоре, скрепленном давным-давно под желтым персиковым деревом, оставалась невыполненной. В левой руке он держал футляр с флейтой и шляпу с пером, оставив правую свободной, если доктор пожелает пожать ее.

— Прекрасно, мальчик! Замечательный концерт! Я горжусь тобой, и я так тебе признателен. — Успех Тимоти он считал оправданием всего своего мировоззрения — его публичным подтверждением и триумфом.

Преподобный Ван Камп не мог не понимать значения концерта для доктора Вреде, и, хотя считал, что одна ласточка не делает весны, он поздравил молодого африканца с любезностью, которая искренне тронула доктора. Слишком часто от священника, казалось, веет отчужденной театральностью, с его седыми волосами, белыми, как снег на сияющей горной вершине, с его белоснежной рубашкой, безупречно повязанным галстуком и темным облачением служителя бога. Но даже сейчас дружелюбное расположение священника уравновешивалось пунктуальностью «протокола» — отчетливой демаркационной линией в социальных межрасовых контактах. Не только суровость закона и обычая диктовала эти нюансы поведения священника, но и его твердое убеждение в особой ответственности, лежащей на плечах привилегированных, удостоенных миссии — обеспечить среди белых и черных сохранение взаимного уважения и понимания того, что различия между племенами не есть прихоть человека, а перст всевышнего. Это не те различия, которые человек волен устанавливать либо устранять. Но Ван Камп не отрицал, что каждый человек, наследующий богу, имеет право в равной степени — хотя и раздельно — попасть в его царство.

В редкий момент не свойственного ему цинизма во время одной воскресной проповеди Ван Кампа под названием «Каждому есть место в доме отца моего» Ян Вреде поинтересовался, где именно, если не на кухне дома, предполагает разыскать священник тетушку Рози в день страшного суда.

Однако, пребывая в этот вечер в особо нежном настроении, преподобный Ван Камп не возражал даже против того, как его привлекательная жена одарила Тимоти похвалой, в которой было что-то от материнской ласки.

Но Тимоти был исключением, и он считал, что едва ли есть оправдание для мфундиси Убаба, доктора Маквабе и певчих. Их попытки вмешаться и тем испортить всю сердечность, оказанную Тимоти, заставляли его быть настороже. Но ему не следовало беспокоиться: одна его горделивая осанка (как бы свободно он ни держался) была достаточной гарантией сохранения «протокола» в неприкосновенности.

Смиты и Генриетта Бильон суетились около поджидавших их автомобилей.

Бильон задержался среди народа. Дружелюбие коричневого люда вокруг него приносило радость большому простовато-добродушному человеку. Как это приятно — стоять вот так среди африканцев и перебрасываться с ними шутками! Он мог почувствовать, что они не боятся приблизиться к нему, одетому в сверкающую форму. Они знали его. Да, человек! Так было в далекие времена, когда затрещины давались туземцу, если он и в самом деле шельма, да и то наполовину в шутку, и было очевидно: он понимал, что этой затрещиной вы, собственно, имеете в виду другое — просто предупредить его. Вы оба смеялись тогда, и он складывал руки и говорил: «Баас, угостите сигареткой, баас». И как вы оба радовались тогда этой сигарете!

Мадзополус был уже на улице и шагал к стоящим справа от церкви автомобилям. Ван Камп позвал Мэйми. Пора расходиться. Это прозвучало командой, и вся публика хлынула на улицу.

Вреде и Бильон стояли рядом. Для них локация была источником опыта. Это не только улицы, фонари и безликие дома. Их мысленный взор проникал за стены, в комнаты, во дворы. В любом белом, каким бы благородным ни было его сострадание к черным и как бы ни желал он верить в них, всегда есть частичка настороженности, если он находится в локации (речь идет о тех белых, которые вообще посещают ее).

Потому что существуют вещи, с которыми надо обращаться осторожно, силы, которые надо распознавать, пороки, которые процветают даже в собственной семье.

Неожиданно Вреде почуял беду, почувствовал, как животное, вопреки логике, сильнее, чем рассудком, глубже, чем под прямым воздействием, острее, чем по запаху или слуху, — какое-то движение в черной ночи за границей света фонарей, медленную патоку движения, растапливаемую приближавшейся волной.

Почувствовал это и Бильон. Его тяжелое тело напряглось.

Вреде бросил взгляд в глубь плохо освещенной Третьей улицы. Все, казалось, пребывало в равновесии: открытые двери церкви, свет, пробивающийся изнутри, движение толпы, плотная группа белых лиц в центре, как белая геройская лошадь на картине, изображающей Давида; группы африканцев по краям — как полы пурпурной праздничной одежды.