Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

— Он хороший мальчик, — прервал журналист. — Он не причинил никому вреда. Его знания всем нам принесут пользу.

— Ха! Ха! Ха! — Третий четко и раздельно произнес это, как слова. — Ты тоже один из них? Нет, я этого не думаю. Столкнись хоть раз с гангстером, и твои длинные слова начнут превращаться в настоящую ненависть… Ты знаешь, эти белью всегда похваляются, будто могут понять, что это такое — быть африканцем. Но они даже не пробовали пива тетушки Марты! Понять, что значит быть африканцем? Это еще меньшая правда, чем то, будто зулус Тимоти может понять, что значит быть европейцем!

Он презрительно фыркнул.

— У нас нет прав за исключением одного — права ненавидеть! — Он, усмехаясь, поднял тост: — За всех нас, так сказать, нерасистов!

Старый учитель за соседним столом сочувственно сказал:

— Молодой человек, у тебя распустился язык. Происходят перемены, и мир теперь с нами.

— Ерунда, старик. Это сон. Слушай, старик. Я говорил этим людям — кастрат никого не оплодотворит. Так-то. — Он поднял вверх большой палец. — Вы все время говорите о других. Но нам нечего бояться. Мы можем перебить белых, и если мы сделаем это настолько жестоко, что смутим совесть мира — что едва ли, — то все, что эта «мировая совесть» сделает — я имею в виду всех тех людей в Англии, — устроит процессии в Лондоне. Вместо белых плакатов с черными буквами, протестующими против Фервурда, они понесут черные плакаты с белыми буквами, протестующими против нас. Волноваться нечего! Все они пустое место!

Старик покачал головой.

Третий повертел свою шляпу на пальце, затем, как корону, надел на голову, встал и заявил:

— Я ухожу в низкопробную часть этого кабака. Я скажу им. Они не станут спорить. Они будут слушать. Они настоящие африканцы. Они способны понять простую правду.

Марта умоляюще подбежала к нему.

— Пожалуйста, не ищите беды, пожалуйста! Уже поздно, и пивные кружки полны с пяти часов дня.

Он не обратил на нее внимания, но его слова уже наполнили комнату, как вино наполняет стаканы. Эти слова горячили языки и обжигали глотки. Их нельзя было игнорировать.

У молодых были свои разумные идеи; но даже старики знали, что пустыня безнадежности обернулась надеждой, хотя сущность перемены лежала вне их понимания. Скорее инстинкт, чем рассудок, подсказывал им, что сорок лет — это еще не вечность. И зачем так переживать целую ночь о том, что будет через сорок лет? Гораздо лучше распространять эти беспокойные мысли и чувства в рабочие часы и не портить субботний вечер. Разве сегодня не суббота, а завтра не воскресенье? И разве воскресенье — это не такой день, когда не работают? Почему же не удовольствоваться пока этим и почему не дать словам истощиться и усохнуть в песке?

Конечно, когда придут новые времена, когда пройдут эти сорок лет, каждый день будет похож на этот — от понедельников и до пятниц, не говоря уже про субботу и воскресенье. Вот так они будут сидеть все время и беседовать, не только вечером, но и днем, произнося мудрые слова, а женщины и машины на фабриках и в шахтах будут работать и производить. Они, мужчины, которые сидели раньше в «аристократическом» кабаке матушки Марты, будут прохаживаться среди белых зданий со своими портфелями и зонтиками, в отутюженных костюмах, ездить в собственных автомобилях, разговаривать, восседая за широкими столами, и по телефону, шагать по толстым коврам, свободно выпивать в свободных заведениях на широких улицах и мечтать на солнышке под музыку из радиоприемников.

Шикелеле Африка! Горячая молитва об африканском величии! Да благословит нас господь!

Вот это будет жизнь!..

Все эти эмоции были не для Динамита, который вновь принялся за коньяк. Коньяк — это да! Динамит наслаждался им. Молодой, он перепляшет их всех. Он настоящий мужчина. Казалось, страх ему незнаком. Конечно же, это был человек для беды.

Он посмотрел на часы — девять тридцать пять. Обычно Клейнбой успевал найти женщину, управиться с ней и вернуться, пока Динамит выкуривал сигарету, но сейчас прошло уже немало времени, а его все не было.

Динамит позвал Марту; она сидела у двери и подсчитывала ночную выручку.

— Мой друг, ну, ты знаешь, Клейнбой… Ты видела его после того, как он ушел?

— Нет. Он не возвращался.

— Он все еще с женщиной?

— Если он такой же мужчина, как ты, то я уверена в этом.

— Куда он ушел?

Марта показала рукой на дом ярдах в шестидесяти от шибина.

— Там живет Мириам. Видишь, она стоит у двери.

Женщина назойливо приглашала его, когда он подошел, но Динамит грубо отклонил ее приглашение.

— Мириам, я ищу моего друга… его зовут Клейнбой. Ты видела его?

— Уже целый час сюда никто не приходил. — Ему показалось, что она говорит правду.

Разочарованный и настороженный, Динамит зашагал обратно. Куда, к дьяволу, мог пропасть Клейнбой и что он делает? Динамит пошел на другую половину кабака матушки Марты. Женщина в черном свитере и желтой юбке, совершенно пьяная, сидела на корточках. Она еле держалась, чтобы не свалиться наземь. Все изогнувшееся, ее тело по-прежнему чувственно вибрировало, и эти конвульсии могли зажечь кровь любого мужчины и заставить сжаться его мышцы, если он действительно был мужчиной. И хотя от группы, где развлекались трое мужчин и две девицы, доносился непристойный смех, основная группа посетителей совершенно не обращала внимания на женщину, — они окружили человека в перевернутой шляпе. Динамит сразу узнал в нем панафриканиста, даже не прислушиваясь к словам, которые так же опасно действовали на чувства, как и танец женщины. Панафриканист жестикулировал, и с каждым взмахом руки долетали слова:

— У вас есть право ненавидеть. У вас нет других прав, но право ненавидеть у вас есть. — Гул одобрения встретил эти призывы. Политика мало что значила для этих людей, но сейчас этот звонкий голос вывел их за пределы чувства усталости от непосильной недельной работы. Может быть, кто-то вспомнил требование пропуска в городских воротах. Теперь они были готовы выслушивать призывы, купаясь в свободе, какую принесло им опьянение. Они стали красивыми, сильными, высокими, почувствовали себя мощными и наделенными той первобытной отвагой, которая и раздирала Африку на лоскутья под ногами слепой, всепоглощающей злобы. Жалость и сострадание улетучились из их сознания, потому что пламя не способно к состраданию.

Даже женщины громко приветствовали оратора.

Динамит не обращал внимания на политиков и пытался растрясти танцовщицу. Инстинкт подсказывал ему, что если кто-то знает, где найти Клейнбоя, так это она. Ее темные глаза сверкали от напряжения и выпитого пива. Вдруг она рухнула на землю. Одной рукой он поднял женщину за плечо, потряс ее и спросил про Клейнбоя. Она была в оцепенении.