Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Бол знал эти приметы. Мальчиком он любил сшибать верхушку муравейника и наслаждаться муравьиной паникой; как полицейский, он принимал участие в «алкогольных» облавах, и эта форма самоутверждения очень ему нравилась. Очевидно, кто-то взбудоражил массу и нарушил спокойствие.

Вино бросало вызов желчи, которой он исходил на кладбище, среди камедных деревьев.

Он снова связался с Экстейном по радио. Теперь он действовал как профессионал. Извинения больше не требовались. Он приказал Экстейну поддержать его у церкви св. Петра вместе с «пикапом» и двумя полицейскими-туземцами.

— И, Чарли, тебе следует поторопиться. Случилась беда. Самая настоящая беда!

Отдав приказание, Бол резко нажал на газ и помчался в город.

Пока Клейнбой в пьяном угаре продирался через ночь, а собравшиеся в церкви слушали вторую половину концерта, оценивая мастерство Тимоти, гангстер Молиф — Динамит сидел в аристократическом шибине матушки Марты, подобно грубой глыбе черного железа, и поглощал спиртное. Он с презрением слушал сплетни за соседними столиками, наблюдал карточную игру — с драматическим швырянием карт на стол и прихлопываниями по ляжкам — и внимал музыке из патефона. Эти люди ничего для него не значили. Он держался особняком. У него было колоссальное терпение, полный контроль над своим языком и голова, умевшая сохранять хладнокровие, даже будучи насыщенной сильнейшими спиртными парами. И все равно он хотел, чтобы полночь наступила скорее. Он хотел, чтобы вся затея осталась уже позади. День выдался не из приятных, и дагга, спрятанный автомобиль и грек были для него единственной реальностью.

Впервые после того, как он сошелся с Мадзополусом, на пути появились препятствия, и часа два он тешил себя тайной мыслью, что придет такое время, когда он сможет расстаться с этими зелеными глазами, которые преследуют его, даже если его отделяют от них двести миль. Но, конечно, такой шаг не годилось предпринимать этой же ночью. Лучше убраться спокойно потом, а пока следует положиться на суждения грека.

Споры трех молодых людей за соседним столиком раздражали его. Это были легковозбудимые типы. Он презирал их. Пуфф!! Весь этот «большой разговор» со всей их политикой! Почему они разговаривают по-английски здесь, среди своих? Просто рисуются. Он мог поднять всех троих одной рукой и раздавить — эту бесхарактерную мелюзгу с узкими талиями и длинными языками, как у женщин. Они похожи на гиен, всегда нападающих на толпу с краю, или на болтающих в автобусных очередях пижонов, алчно ищущих свою выгоду.

— Мы должны воспользоваться любой возможностью для просвещения и развития даже из рук этого правительства, потому что кругом наш народ испытывает крайнюю нужду. Мы можем подготовиться, используя предоставленные ими возможности, и затем обратить это оружие против них самих, — сказал журналист с записной книжкой в руке и книгой в солидном переплете, лежавшей перед ним на столе.

Второй глубокомысленно кивнул.

Третий откинулся назад вместе со стулом и проговорил, не переставая жевать зажженную сигарету.

— Кому нужна благотворительность?

Все замолчали.

— Кому нужно христианство?

Снова молчание.

Стул опустился на свое место, и третий окончательно завладел разговором.

— Скажите вы, люди с нежными языками, можно ли требовать нежности от быка?

Снова молчание.

— Объясняй своими длинными словами, Йосия; задумывай снова свои устаревшие планы, Льюис… Но меня оставьте… Мне нечего объяснять… Я знаю!

Слушая его, Динамит решил, что он заслуживает большего уважения за силу характера и командирский тон; этот третий в сдвинутой на затылок круглой шляпе с полузакрытыми глазами не был трусливым шакалом, когда кричал:

— Мне не нужно ничего объяснять, потому что надо все или ничего: панафриканизм или ничего! Я не расист… — он криво усмехнулся. — Я настолько не расист, что говорю: вышвырнуть вон белых… вышвырнуть и растоптать.

— Нет! Нет! Нет! Мы предадим свое будущее, о нас потомки будут судить по нашим сегодняшним делам, — возразил журналист.

— Мы предадим свое будущее! — передразнил его третий. — Забудь эту ерунду. И слушай, ты! Слушай! Есть только один выбор: быть расистом или нерасистом. Перебьем мерзавцев, вышвырнем их, и, когда мы этого достигнем, мы можем позволить себе быть нерасистами — подобно их так называемым либералам… Поставить их на свое место… а тогда уже дарить им нашу доброту.

Появление Марты встретили молчанием. Она оглядела всех троих с подозрением. Она была слегка навеселе и выглядела довольной и ленивой.

— Вы, люди, сейчас я не желаю слишком много политики. Мне не надо беды!

Третий с издевкой бросил:

— Что с тобой стряслось, Марта? Налакалась собственного зелья? Должна бы уже привыкнуть к нам — привыкнуть к политике, как привыкла к полиции. Это как хлеб и вода, хотя политика достается легче.

Полупьяная Марта пробормотала:

— Говорите свое, мальчики, но чтобы никаких неприятностей! Нет! Никаких неприятностей! Никакой полиции!

— Полиция! Полиция! Полиция! Хватит об этом. Всякий раз, когда они устраивают облаву, это только нам на пользу. Всякая их облава только помогает нам. Послушай, скажи-ка…

Четверо пожилых картежников за соседним столиком прервали свою шумную игру и прислушались.

— …Скажи-ка, разве не правда, что труднее найти оправдание для драки с человеком, если он добр, чем когда он сам задира?

Марта, с трудом разжимая слипающиеся веки, пробормотала:

— О чем ты говоришь?

— Да, ничего. Ничего. — Третий помахал ей и обратился к своим собеседникам: — Она ничего знать не знает, кроме своего пойла и долларов.

Он завладел теперь общим вниманием, и, даже когда пил, все ждали, когда он снова заговорит.

— Правильно я говорю или нет?

Все молча кивнули.

— Правильно. Все эти господа белые христиане… Надо быть гангстером, чтобы избивать их. Дайте мне нечто осязаемое, таксе, что я могу ненавидеть. Дайте мне белое правительство, и ненависть станет овладевать народом. Вот так и можно их взять. Дайте им ненавидеть нас. Пусть будет много ненависти кругом… и…

Он причмокнул.

— Я был сегодня на улице, когда этот молодой Тимоти шагал в церковь… студент музыки… вернувшийся из Лондона. Это была прекрасная встреча. Мне не по душе этот мальчик. Его нужно спасать. Мы побеседовали. Это было отлично, я устроил милую беседу, так что он видел только мой галстук с узлом, как у киногероя… этот маленький черный «англичанин»… И он не знал, что делать, когда я говорил с ним… Он стоял, а я все время наблюдал за ним, смотрел на его белую рубашку и чисто вымытое лицо, весь такой прилизанный, что хоть беги и пяль глаза на бога в том доме в конце улицы… Было видно, что он думает, будто знает, что делать с богом. А что надо делать с гангстером? Или еще хуже — что делать с политическим агитатором? Иисусе, уверен, что он думает сейчас именно об этом в той самой церкви, выступая как черный ангел перед своими белыми хозяевами. Что он решит? Запустить в меня своей флейтой?