Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

— Скажите, Андре нет дома? — с тревогой спросил я.

— Почему, дома, дома, недавно пришел.

Я назвался, спросил, не отвлекаю ли я его от чего-нибудь, он сказал, нет, ничуть, это правда, да, чистая правда, он рад меня слышать, он даже сам хотел знать, как мои дела, да, экзамен сдал благополучно. Преподает в коллеже, одновременно пишет диссертацию. Он даже хотел справиться обо мне в конторе, в моей бывшей конторе, узнать мой адрес, и я ему сказал, что в конторе адрес не знают, я уже два-три месяца все собираюсь их навестить и дать им адрес, пригласить кое-кого из прежних сотрудников в гости, но все как-то откладываю это путешествие со дня на день, путь неблизкий. Но теперь решено: устрою себе праздник, схожу туда. Я долго с ним болтал, он меня уверял, что не торопится, расспрашивал, и я ему все о себе рассказал.

У меня хватило вежливости расспросить сперва про него. Что он поделывает? Он помолвлен с женщиной, которая сняла трубку. Она совсем молоденькая, на два года младше его, миловидная, умная, студентка.

Я сказал, что у меня тоже все хорошо, все в порядке. Отдых идет мне на пользу. Правда, временами скучаю. В кино не хожу. И очень зря. Я вообще-то люблю кино. Ничего не читаю. Но начну читать, потому что меня начинают интересовать другие люди, и что они говорят, и их проблемы. Впрочем, все это интересует меня в разной степени, разумеется. Нельзя сказать, что сами по себе люди и вещи интересны в разной степени. Если мы предпочитаем то или другое, это субъективно, иерархия тут ни при чем.

Он мне сказал (в насмешку, что ли?), что одиночество сделало меня глубже и что я наверняка много размышлял. Потом я заговорил с ним о всякой всячине, рассказал о консьержке, которая поначалу на меня смотрела как-то не так, будто я какой-то не такой. Проявляла ко мне некоторую антипатию. Нет, у меня нет мании преследования. Я стал делать ей маленькие подарки, она их брала, но это ее словно унижало. При моем появлении она всякий раз что-нибудь выдумывала. Когда я входил или выходил, ей как раз надо было подметать возле самой двери, и я уносил на подошвах на лестницу пыль. Она смотрела на меня косо. Задавала вопросы, в которых сквозила бесцеремонность: «Вы опять? Куда на этот раз собрались? Вечно вы ходите туда-сюда. А ведь не работаете нигде. Везет вам. Не то что другим». А потом, потихоньку-полегоньку, эта враждебность, это недоверие исчезли или, по крайней мере, перестали проявляться. Она привыкла ко мне, к моим постоянным уходам и приходам, к моему странному одиночеству. Как-то она сказала, можно подумать, что я скрываюсь от полиции. Или от каких-нибудь ревнивых мужей. Я ей сказал, что никто не собирается сводить со мной счеты и я никогда не принадлежал к преступному миру. И впрямь, соглашалась она, для этого я выгляжу недостаточно смелым. Но нет, теперь с этим покончено. Я ее больше не раздражаю и не интересую. Это чувствуется. Теперь, когда я приподнимаю шляпу — потому что я всегда ношу шляпу, — она отвечает на мое приветствие машинальным кивком. Не уверен, что она меня замечает. Как бы то ни было, больше она на меня не смотрит. Я для нее что-то вроде этажей и лестничных площадок. Не то что раньше, когда она отодвигала занавеску на застекленной двери привратницкой и бросала на меня яростный взгляд. У меня есть домработница, Жанна, она без конца мне что-то рассказывает. Я уже сыт этим по горло. Она с самого начала не унималась, говорила, говорила, не закрывая рта. Она доводит меня до рези в глазах, перебивает мои мечты, мысли и никак не уймется, какое там, скорее даже наоборот. От нее трудно уйти, она окликает меня, хватает за пуговицу пиджака. Я пытаюсь ускользнуть на цыпочках — безуспешно: у нее очень тонкий слух. «А вам это интересно? — спросил я у собеседника, — а то я и сам поступаю по примеру Жанны». — «Нет, нет, — ответил он, — мне интересно, ваш случай меня интересует». Он был философ, но кроме того, и психолог, и психоаналитик. Как здорово быть психологом, интересоваться людьми, какое замечательное призвание — выслушивать других!

«В сущности, все хорошо, в общем, все хорошо?» Да, да, ответил я на его вопрос, но у меня еще бывает ощущение, что я отделен от всего остального мира, словно сижу в стеклянной клетке. Это, конечно, довольно-таки скучно. Собственно, мне приходилось, кроме всего прочего, бороться именно против скуки, когда я чувствовал, что сижу в стеклянной клетке, и в моральном смысле протягивал руку другим людям, стеклянные стены раздвигались, и мне начинало представляться, что весь мир окружен невидимыми стенами. Сквозь которые, правда, ничего не было видно… Небо представляло собой свод, а за домами, за городом, за полями был горизонт, закрытые двери горизонта. Разве все это нормально? Время было сразу и очень коротким и очень длинным, так мне казалось; секунды тянулись до бесконечности, каждая секунда как царапина, а годы мелькали быстро. Уходили. Знаю, ничего нового, все на свете более или менее жалеют об уходящем времени. Но это противоречие казалось мне невыносимым. Я чувствовал всю тяжесть каждого мига, и она так на меня давила, что я не в состоянии был им распорядиться, не то что получить от него удовольствие. У других людей тоже печальные лица, на которых написаны скука и уныние. Вы полагаете, что я проецирую себя на других, приписываю им свою кошмарную скуку, свою депрессию? Вы полагаете, что другие люди веселы, что они беззаботны, есть у них свои заботы, у кого маленькие, у кого серьезные, но эти заботы их не гнетут? Вы думаете, что другие живут? Со мной что-то не так, да? Мне бы лучше пойти работать, но чем мне заниматься? Я, безусловно, не могу вернуться к себе в контору и высиживать по восемь часов в день. Лучше уж поскучаю немножко. К тому же не всегда я скучаю, я не скучаю весь день напролет. Ну, будильник. Будильник, чего говорить, штука мучительная. Весь день впереди, необъятный пустынный пляж, которому конца-края не видно. Но я встаю, варю кофе, пью кофе. Жанна потом вымоет чашку, блюдце, кофейник. А пока я пью кофе, я как-никак переживаю приятные минуты. Вот видите, у меня бывают приятные минуты. Но приятные и проходят быстро. Найти бы какой-нибудь способ их углубить и растянуть. Бывают приступы радости, веселья. Но они тоже быстро проходят. Хотя если бывают эти приступы, эти вспышки, значит, есть неиссякающий источник, родник, а может быть, даже неведомое озерцо, окруженное белыми горами, чьи склоны позлащены солнцем и воздухом внутреннего рая. Где-то же это должно быть. Так я думаю, я в это немножко верю, верю, но уже меньше, совсем не верю. Чем глубже я погружаюсь, тем больше тины, а кроме тины ничего. Грязная лужа. Я себе противоречу, да, я себе противоречу. То есть изнутри идут и плодотворные толчки, что-то вроде борьбы. Не всегда я повержен, не всегда изничтожен. Знаю, что мир хранит вечную, неувядаемую девственность. Это как будто примиряет меня с жизнью. Но то, что я знаю, я знаю недостаточно твердо, не совсем. А тяжесть и плотность приходят сами, мне о них и думать не надо, я чувствую их так, будто они в самом деле существуют, будто они — основа и материал для всего остального. Он мне ответил, что у него, конечно, есть еще время поболтать со мной по телефону, сегодня нет занятий, я могу поговорить с ним еще минутку-другую и даже больше. Мой случай, объяснил он, хорошо известен психотерапевтам. Он привел мне примеры, не такие уж редкие, когда больным казалось, что все мироздание состоит из экскрементов. Я ответил, что до такого еще, к счастью, не дошел. Пока только грязь — но есть и чистое озеро, и снега. Нормальные люди болтаются где-то посредине. Ни свет, ни тьма. В этом промежутке они хлопочут над своими делами, заботами, повседневными занятиями, они этим живут. Этим люди и живут. Это очень по-человечески. А я могу жить только в состоянии благодати. Кто живет в состоянии благодати? И все-таки жить вне состояния благодати неприемлемо. Для меня нет середины между благодатью и дерьмом. Другие люди более или менее беспечны. Они приспосабливаются к этому отсутствию. Я слишком многого прошу, я слишком гордый, я только о себе и думаю, почему бы мне не заняться другими людьми? В том-то и проблема, в том-то — мое истинное бессилие. Другие мирятся с заранее заданными условиями. Они страдают только в случаях великих катастроф, таких как смерть близких, война, голод, болезни. Должен признаться, что для меня это тоже представляет интерес. Может быть, это стыдно, но такие вещи выводят меня из оцепенения. Я с нетерпением и радостью жду, когда придет домработница и принесет мне газету. Набрасываюсь на газету и мрачно упиваюсь — и это воистину упоительно, — прочитывая крупные заголовки, в которых идет речь о войне, жестокостях, пожарах, наводнениях, усугубляющемся загрязнении среды, которое грозит нас задушить. Оно и страшно, и заманчиво. Так пролетают у меня добрые полчаса каждое утро. Да — живое, захватывающее занятие. Помимо новостей в каждой газете есть и кроссворды. Так пробегает еще час. Потом наступает время аперитива, после — обед, за ним — послеобеденный отдых. Потом еще два-три часа, которые нелегко пережить, и вот наконец ужин и возвращение домой. И я проваливаюсь в глубокий сон. Наутро то же отчаяние, затем кофе, прихожу в себя и так далее. Как видите, я все же установил какой-то распорядок дня. Но главное, и это важнее всего, — удивление, что я существую и все вокруг существует. Но самое главное — это бессилие постичь бесконечность. Для жизни это не нужно, но я не отказываюсь от постановки проблемы, и вы, очевидно, скажете, что все это банально. И будете правы. Родившийся в ужасе, в страданиях, я и живу тоже в ужасе перед концом, перед уходом. Я угодил в невероятную, неприемлемую, адскую ловушку между двух кошмарных событий.