Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Я доставал и раскладывал бритвенные принадлежности — электробритву я не признаю, — намыливался, пытался сразу и курить и бриться, что непросто, и когда с бритьем было покончено, наступало облегчение. Словно я преодолел огромные трудности. Если Жанна еще не приходила и не начинала уборки, я устремлялся в гостиную, открывал буфет и выпивал свои две рюмки коньяку, которые меня крепко выручали. Но если Жанна уже была на месте, она замечала, что я пью, и выговаривала мне — это меня стесняло. Лучше вставать рано.

Я переставал понимать, где я. Хотя, конечно, понимал. Я словно был сразу и здесь, и не здесь. Мне казалось, что все движется или уже подвинулось. Странные перемены, их легко почувствовать тут же или сразу после, но невозможно объяснить словами. Это был мой дом, тот же дом, то же кресло, та же кушетка, тот же ковер, и вместе с тем это был не тот ковер, и не та кушетка, и не те книги, и не те стены. Что-то необъяснимо странное Или, вернее, просто что-то странное, из-за чего я, в сущности, толком не могу что бы то ни было объяснить. Нет, мир уже был не тот. И вещи не на тех местах. И небо не то, и люди. И все-таки дело было в другом. Где я? Где я сейчас? Тоска, невыразимая уже потому, что сами слова оказывались не в силах означать то, что раньше. Я мог перейти с место на место, заглянуть в кухню, спуститься по лестнице, сходить за газетой, вернуться, но все это происходило в мире, который уже перестал быть прежним миром.

Прежде, когда все так менялось, меня захлестывало что-то вроде радости. Теперь наступает не радость, а страх. Вдруг меня со всеми корнями вырывают из почвы и пересаживают в другое место, вне привычного мира. Как будто мир может быть привычным! Как будто мир может быть нормальным! Как будто слышать биение собственного сердца и дышать — естественно! Я рассматривал предмет, оказавшийся у меня перед носом: метр семьдесят в высоту, метр двадцать в вышину, две открывающиеся дверцы. Внутри — рейки, на которых развешана одежда, моя одежда, а на полках разложено белье, тоже мое. Разумеется, если бы меня спросили, что это за предмет, я бы ответил, что это платяной шкаф. Но это уже не было шкафом, я не мог искренне считать это шкафом, хотя ничем другим это тоже не было. Я бы кому угодно сказал, что это шкаф. Но слова лгали. Мало того, что вещи уже не были теми самыми вещами, но и слова тоже были уже не те. Слова казались мне неправильными. Мне представлялось, что вещи утратили свое назначение. Я что-то делал с этими вещами, но мне представлялось, что они предназначены совсем не для того, что я с ними делаю, и даже что они вообще не для того, чтобы их как-то использовать. Я словно не имел права их трогать. Я погрузился в новый мир, с которым не знал, что делать. Который, скорее всего, никуда не годился. Если я был в параллельном мире, в мире, который был негативом по отношению к нашему, все это мне не принадлежало, все это не могло мне принадлежать. Куда меня перенесли? Мир дрожал и колебался. Как будто все вокруг подменили. Я оказался в заново сотворенном мире. Для меня он словно сотворенный заново. Надо было заново узнать смысл вещей и их назначение. Но, зная назначение, все равно невозможно было угадать, в чем смысл этих вещей и как они действуют. И все вокруг меня было другое. И я сам был другой. А что, если сейчас проломится пол? Вот я все от себя отшвыриваю. А что, если меня самого отшвырнут? И куда? Во что? И что такое это «куда», это «во что»? Если я пробовал раскрыть книгу и прочесть в ней что-то, что раньше казалось мне банальным и будничным, эти банальность и будничность каким-то необъяснимым образом так и выскакивали мне навстречу. Я дотрагивался до круглого столика, гадая, почему он так называется и что это означает. Откуда я взялся? Кто есть кто? Когда на меня это накатывало, я испытывал то страх, то неловкость. Словно я не у себя дома. Никакого «у себя дома» вообще нет. Себя нет. Шевелить руками и смотреть на них. Такое шевеление повергало меня, вероятно, в состояние младенца, глядящего на свои руки и не знающего, что это такое. Если бы это дарило мне радость открытия, я был бы счастлив. Когда-то открытия приводили меня в восторг. Но теперь на меня больше не накатывала радость. Не слетала ко мне. Радость — это когда вдруг каким-то сверхъестественным образом замечаешь, что мир — вот он, и что ты — в мире, что ты существуешь, что я существую. Теперь все, казалось, подтверждало несуществование вещей и мое собственное несуществование. Я боялся исчезнуть. Когда я внимательно слушал и смотрел на то, что в комнате, или выглядывал из окна, мне казалось, что из-за легких, неощутимых, но довольно частых подземных толчков весь мир стал очень хрупким. Все крошится, все норовит провалиться в какое-то небытие. И мироздание, и реальность все больше и больше поддаются распаду. А есть ли что-нибудь позади этой декорации? Хоть что-нибудь, другая декорация — или вообще ничего? И что такое вообще ничего? Я чувствовал себя каким-то раздрызганным в этом раздрызганном мире. Удивительно, насколько все одновременно и такое настоящее — и такое ненастоящее, такое твердое, плотное — и такое хрупкое. Неужели это существует на самом деле? Неужели существовало раньше? Еще чуть-чуть ослабнет — и все развалится на куски, на тысячи кусков. Я чувствовал себя светящейся искрой в огненном фейерверке. Тошнило от пустоты. Потом тошнило от переполненности. Еще вопрос, как это все держится и сколько времени сможет продержаться, если время вообще есть. Может быть, есть только мгновенность.

Я сел в кресло. Машинально взял газету. Преступления, войны, правонарушения, объявления, реклама новых фильмов, а в общем — ничего. Как ничего может давить таким тяжким грузом? И как эта тяжесть может в то же время быть такой легкой? Вместе и слишком материальной, и слишком нематериальной. Этот мир из папье-маше, эти театральные декорации могут в любое время смениться другими. Я воображал себе этот мир, в котором один из актеров — я сам. Может, даже автор, а может, просто исполнитель некой роли. Я осторожно встал, нахлобучил шляпу, надел пальто, потом, дрожа всем телом, спустился по лестнице, прошел по улице, слегка спотыкаясь, то и дело задевая за стены, боясь одновременно и что они меня раздавят, и что они исчезнут. Добрался до кафе. Официантка глянула на меня и сказала, что я, наверно, болен, что у меня потерянный взгляд. Мне-то показалось, что это у нее лицо потерянное и вообще она как-то не в себе. Я рухнул на свой обычный стул, перед своим обычным столиком, выглянул из окна и некоторое время глазел на ускользающие силуэты, которые выступали из тумана словно затем только, чтобы вновь нырнуть в него и исчезнуть из виду.

— Что-то вы сегодня не очень, месье. Опять не очень.

— Сегодня опять не очень. Сегодня еще хуже, чем в другие дни. Если другие дни вообще бывают.