Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

Тут он мне отвечает, что все это весьма банально, что все это хорошо известно. Мне нужно побольше читать или просто читать, потому что я вообще не читаю. Вот, например, гностики — я многому мог бы у них поучиться. И знаете, все люди ставили себе эту проблему. То, что вы говорите, отнюдь не ново. Разумеется, возразил я, вам эти проблемы известны, вы читали, у вас есть знания, но меня эти вопросы потрясают, они для меня живые. Для вас эти проблемы — просто часть культуры. Вы не просыпаетесь каждый день с тревогой, ломая себе голову над тем, каковы же ответы на них, и твердя, что ответов нет. Но вы знаете, что все люди задавали себе эти вопросы. Знаете, что никто никогда на них не ответил и не может ответить. Просто для вас все это разложено по полочкам, поскольку вы знаете, что проблемы поставлены, поскольку вы знаете, кто их ставил, знаете, что на эти темы написано множество трактатов и книг, вы уже больше их не ставите, вы отложили их в сторону, в какой-то уголок памяти. Ну да, для вас же это просто часть культуры. Отчаяние рассматривали с позиций культуры, его перерабатывали в литературу, в произведения искусства. Мне это не помогает. Это все культура, культура. Тем лучше для вас, если культура сумела предотвратить драму человека, его трагедию.

А он мне в ответ, что мы еще поговорим об этом, что я должен прийти к нему повидаться. Сейчас у него больше нет времени и ему нужно все-таки кое-куда сходить, потому что у него-то есть профессиональные обязательства. Я — невротик с навязчивыми идеями, все время пережевывать одни и те же мысли — ненормально. Он знает, кто может мне помочь. Когда метафизическая тоска заходит слишком далеко, как у меня, ее надо лечить. Бывают самые разные таблетки, которые избавляют вас от метафизической тоски. В наше время с тоской можно справиться при помощи химиотерапии.

Он повесил трубку. Я подумал, как странно считать, что ненормально жить, постоянно задавая себе вопросы о том, что такое мироздание, что такое удел человеческий, каково мое предназначение здесь и есть ли в самом деле какое-нибудь подходящее для меня дело. Мне казалось, что ненормально, наоборот, что люди об этом не думают, что они позволяют себе жить бессознательной жизнью. Может быть, у всех, кроме меня, есть несформулированная, иррациональная вера в то, что рано или поздно все прояснится. Может быть, одним прекрасным утром на человечество снизойдет благодать. Может быть, одним прекрасным утром благодать снизойдет на меня.

Прежде чем заснуть, погрузиться в бездну сна, бывало, я, еще наполовину бодрствующий, улыбался при мысли, что, может быть, уже через несколько часов заря принесет мне знание и свободу, и заря эта будет вечной. Иногда я думал об этом по вечерам. Но только иногда: чаще всего я возвращался домой пьяный, ничего не сознавая, ничего не чувствуя, свободный от навязчивого чувства неразрешимости и непоправимости, а утро никогда не оказывалось тем утром, о котором я мечтаю, на которое уповаю. Какая-то неизбывная горечь — доктор, вероятно, сказал бы, что это печень. Так или иначе, я не в силах отделаться от этой горечи. Я пытался опять заснуть, продлить сон, чтобы ночь и сон продолжались бесконечно. Я тоскливо предчувствовал долгий день, который подкарауливал меня, чтобы взять в плен, я содрогался, представляя себе, что надо будет часами бороться, и не всегда успешно, против скуки. Все было мучительно: малейший жест, вид этих стен и одеяла в цветочек. Но надо было вылезать из постели, пока не пришла Жанна. Она вставала рано, она работала, я стыдился своего не то безделья, не то морального паралича. Я вытаскивал из-под одеяла ногу, потом другую, вставал, тащил собственное тело, как какое-то бремя, и на меня наваливалось отчаяние. Умывание представлялось мне такой же тяжкой работой, как труд чернорабочего. Я входил в ванную как осужденный. Так продолжалось с полчаса В свое время я умывался холодной водой. Теперь этот подвиг мне не по силам. В ванную я всегда проникаю с каким-то страхом. Это несомненно символизирует для меня боязнь воды, идущую из глубокой древности. Мне чудится, что ванна, полная воды, сродни могиле. Войти в воду — значит заживо погрузиться в бездну. А потом нужно побриться. Прежде чем приступить к этой работе, я некоторое время смотрел на себя в зеркало. Проводил рукой по лицу. Ощущал жесткую щетину, уже немного тронутую сединой, смотрел и не нравился себе: слишком крупный рот, невыразительные светло-голубые глаза, припухшее лицо, неаккуратно причесанные волосы, слишком длинные, потому что к парикмахеру я ходил нечасто, слишком большие уши, морщинки на припухших щеках — я один такой, ни на кого не похожий, все, наверно, замечают, что я не такой, как все. Тягостно все же настолько отличаться от других. А ведь в моем лице нет ничего ненормального. Я такой, как все, хотя и не такой, как все. Моя исключительность, наверно, просвечивает сквозь кожу. Но ведь прохожие на улице на меня не смотрят, никто не оборачивается мне вслед. Хотя почему — а консьержка, а соседка с собачкой, а Жанна, домработница, — она часто глядит на меня, качая головой, — а еще официантка, — эта ведет себя со мной совершенно по-особому, отчасти дружелюбно, отчасти презрительно. Другие люди обычно избегают моего взгляда. А если и смотрят на меня, то во взглядах проскальзывает не то враждебность, не то равнодушие. Но я и сам питаю к ним ту же враждебность и то же равнодушие. В чем они могут меня упрекнуть? Что я живу не так, как они, не смиряюсь с судьбой. А я их в чем могу упрекнуть? Ни в чем. Особенно когда вспоминаю, что, в сущности, они такие же, как я. Они — это я. За это я на них и злюсь. За то, что они — другие, хотя совсем не другие. Если бы они и вправду были не такие, как я, я бы мог взять их за образец. Это бы мне помогло. Мне чудилось, что я ношу в себе весь страх и всю тоску миллиардов людей, чувство всеобщей неловкости. Любой из них, окажись он в иных условиях, переживал бы ту же тревогу, тот же страх перед жизнью, ту же неловкость. Они не углубляются в себя. С каким-то не то легкомыслием, не то смирением, бездумным смирением позволяют себе быть подростками, потом взрослыми, потом стариками. Они как могут, пока могут, защищаются от себя самих. Но если бы каждый углубился в себя, каждый пережил бы тревогу и страх миллиардов других людей. Эта тревога сидит в каждом из нас. Именно это кажется мне в какой-то мере жестокостью со стороны Бога: каждый одновременно и уникален, и такой, как все, каждый универсален. Насколько проще было бы, если бы тревога, и отчаяние, и паника поровну распределялись между всеми миллиардами представителей рода человеческого. Тогда наша тревога оказалась бы всего-навсего одной трехмиллиардной всемирного страдания. Но нет, каждый из нас, умирая, уносит с собой целую рушащуюся вселенную.