Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

— Это значит, вы хотите убивать!

— Это значит, мы больше не можем терпеть.

— Можно просто поменять законы. Но вам этого мало!

Еще я крикнул:

— Поменять законы вам мало. Все законы и все общества плохи. Читайте газеты. Разве бывают хорошие законы? Или хорошие общества? Война — это праздник. И вам нужен этот праздник… Знаете ли вы, — крикнул я еще, — что в Мексике единственные веселые песни — революционные? Революции ради того, революции ради сего, какие угодно. Революции за, революции против, какая разница. Лишь бы убивать и идти на смерть. Я знаю, что жизни нет. Знаю, что на самом деле ничего нет. Вижу, что все бурлит и машет дубинками. Несуществование залито кровью. Мы не живем. Это как-то странно. Люди убивают себя и других, чтобы доказать, что жизнь на самом деле есть. Но на самом деле ничего нет, говорю вам, ничего нет, ничего нет, — крикнул я изо всех сил. Я оглянулся вокруг и заметил, что никого нет. Безлюдная большая площадь. Большая площадь в большом городе, который мог бы показаться провинциальным городком. А видел ли я этих громил с дубинками? Видел ли полицейские машины? Кровь на земле? Слышал ли военные марши и радостные гимны? Куда делись чудовища? Куда делось их веселье?

Ко мне подошел какой-то старик и сказал:

— То, что вам померещилось, происходило почти двести лет тому назад. Площадь так и называется — «площадь Революции». Будущей революции, близящейся, возможной. Идите домой. Так все и кончается. Сегодня есть другие законы, против которых мы будем бороться. Но еще не сегодня. Может быть, завтра. А может, это было вчера. Один мой предок сражался на этом самом месте, и ему проломили голову, и другой тоже тут сражался. Этот умер гораздо позже. У себя дома умер. Дома. Говорят, его отравила жена. Но тут ни при чем законы, ни при чем политика.

Придерживая за локоть, старик довел меня до конца площади, и я зашагал по улице, которая вела к ресторану.

Одурев от всего этого шума, в ужасе от куч битого стекла и валяющихся трупов, в потрясении от ударов, которые наносили не мне, а другим, я отворил дверь в ресторан. Там уже никого не было, только официантка еще не ушла.

— Где посетители, запертые в стеклянных гробах? Погибли во время революции?

Она посмотрела на меня с беспокойством:

— Поели и ушли, может, и поссорились, поубивали друг друга где-нибудь в другом месте, а может, все опять придут сюда вечером, будут пить аперитив, болтать, ужинать. Я никакого шума не слышала.

— А шум-то был, и еще какой. Посмотрите, у меня у самого руки в крови, а я никого не убивал.

— Это просто пятна краски. Вы, наверное, трогали руками свежеокрашенную стену. Дайте-ка сюда руки, я их вытру влажной тряпкой.

Она смотрела на меня с бесконечным состраданием.

— Похоже, вы перенесли потрясение, — сказала она. — У вас нервы сдали.

— У вас у самой потрясение из-за того, что нервы в порядке. Не знаете, что творится вокруг. Я и сам знаю совсем чуть-чуть, самую малость.

— Вы слишком одиноки, месье.

— Я окружен людьми, окружен толпой. Толпой или пустотой.

Вытирая мне руки, она твердила:

— Вы совсем одиноки, вы в самом деле слишком одиноки. Вам нужна жена. Может, я вам подойду…

Она поцеловала меня. Мне бы следовало взять инициативу на себя, подумал я. Но это было так сладко. И мне показалось, что это так по-настоящему, так всерьез.

Она поселилась у меня. Кровать была достаточно широка, места хватало. Такое блаженство было по утрам видеть в солнечном свете ее голые груди. Иногда мне становилось за нее страшно. Ночами у меня бывала бессонница, и вот однажды она спала, тихонько похрапывая, рубашка задралась, обнажились ляжки. Причинное место у женщин всегда представлялось мне чем-то вроде раны внизу живота, между ляжек. Похоже на разверстую бездну, но еще больше на открытую рану, огромную, неисцелимую, глубокую. У меня это всегда вызывало жалость и страх: бездна, вот именно бездна. Я тихонько ее накрыл. Она даже не проснулась. А я продолжал блуждать по комнате, по квартире как лунатик. Курил сигарету за сигаретой — а ведь я уже почти отвык от курения — и наконец, обессилев от усталости, пристроился рядом с ней, как можно подальше от ее раны, на самом краешке моей половины кровати. В конце концов я заснул на правом боку.

В ресторане у нее была куча работы, но она поспевала и по дому, и я отказался от услуг домработницы. Соседям стало легче на душе при виде женщины, входившей в мою квартиру. Встречаясь со мной, они игриво улыбались: теперь им было и веселей, и спокойнее. Я в их представлении стал нормальнее, безмятежнее. Мне нравилась эта женщина, у нее, несмотря на усталое лицо, была такая пышущая здоровьем улыбка. По утрам в ванной она пела. Я никогда не пел. Я даже не насвистывал. Я был в плену у беспощадного, ничем не оправданного страдания. И подумать только: мне казалось, что ничем не оправданы именно здоровье и нормальность.

Когда я просыпался по утрам раньше нее, на меня накатывала огромная радость, какой давно уже не бывало. Наплывало очень давнее воспоминание, полусвет, полутень, полумрак, полуцвет. Нечто очень далекое по времени и бесконечно близкое, очень странное и очень привычное, очень правдивое и обманчивое, а что же было-то… давно, давно… Да, что же это было? Какое-то событие… Я уже не мог вспомнить, но что-то было. Но между мной и этой картиной, полусветом, полутьмой, вился вихрь. Иногда мне приходило в голову: а что, если мы с ней — фундамент нового мира? Выздоровевшего мира. Мира без дыр и щелей. Надежного мира, который удался Господу Богу. Ученые друзья рассказывали мне, будто в Каббале сказано: Бог пытался сотворить мир уже двадцать семь раз. Кажется, эта попытка — уже двадцать восьмая, причем не такая неудачная по сравнению с прежними. Как выглядели те, предыдущие? И когда будет удачная? Мне кажется, от той, что теперь, он уже отказался и теперь не мешает нам падать в бездну пустоты и небытия. Мы просто временный островок, и еще не решено, присоединять ли его к окончательному мирозданию. Иногда до нас долетают вести. По утрам, на рассвете, пока она еще спала, мимо моих окон взад и вперед двигались похоронные процессии, небывало скорбные, с кучей цветов, венков и надписей на лентах. Там были важные господа в цилиндрах, в черном с головы до пят, и важные дамы в глубоком трауре, в черных вуалях, скрывавших лица. Однажды я ее разбудил.

— Посмотри, — крикнул я, — посмотри, что делается за окном.

Она вскочила, наполовину проснувшись, выглянула, а потом снова легла и сказала мне, что мне снятся сны наяву. В другие дни, целыми неделями ничего не происходило, несмотря на мое ожидание.

Она быстро одевалась, умывалась, уходила на работу, я невольно поглядывал на ее потрескавшиеся руки. Сам-то я никуда не спешил, попивал кофе с молоком, который она варила мне перед уходом, заодно пропускал капельку коньяку или рому, не спеша одевался. Когда наступало время аперитива, я приходил к ней в ресторан и заставал ее в вихре работы, словно это была не она, а другой человек. Потом обед. Бессильные попытки пойти погулять, как она мне советовала, повидаться с друзьями. Я пытался и не мог, и возвращался домой, и там ждал, когда наступит время вечернего аперитива, ужина, возвращения домой вдвоем. Иногда она допекала меня добрыми советами, но такое случалось все реже и реже; чаще всего мы теперь вообще не разговаривали. Мы шли под руку по нашей улице, поднимались по лестнице, входили в квартиру. Я рассеянно читал газету, изнывая от нестерпимого желания, ждал, когда она разденется. Лихорадочно укладывался в постель рядом с ней. Любовь была как падение в бездну, как отчаяние, как смерть и примирение со смертью. Потом мы сразу засыпали. Но скоро я просыпался и начинал бродить по квартире с сигаретой в руке. Меня душила тоска: как долго выдержит она такую жизнь, гадал я, как долго? Она здоровая женщина, не сможет она долго терпеть то, что доктора назвали бы моей неврастенией.