Мэгги О'Фаррелл - Там, где тебя ждут

– Ваш сын?

– Да, – сказала она, не отнимая лица от волос мальчика, – его зовут Дэнни.

Джонни подался вперед:

– Привет, Дэнни, как дела?

Дэниел взглянул на незнакомого мужчину. Мужчина смотрел на него. Спустя годы он лишь смутно вспомнил это путешествие с матерью на пароме. Из памяти всплывали обрывочные ощущения: носок, постоянно сползавший и мявшийся под пяткой, удивительные, белые снизу крылья парящих над ним чаек, девочку, подбрасывающую им в воздух кусочки пиццы, янтарные капли ржавчины на поручнях. И еще одно: непостижимый вид его матери, сидевшей рядом с мужчиной, чужим мужчиной, не его отцом, ее юбка с красивыми парусниками по подолу покачивалась на ветру, а этот мужчина, склонившись к ней, шептал какие-то слова, и Дэниел догадался тогда, даже не слыша их, насколько тревожно, убедительно и пугающе они звучат, видя, что мать с каким-то молитвенным видом склонила голову.

Дэниел, Донегол, 2010

Ни один местный таксист не согласился бы сейчас ползти до их дома: дорога слишком крута, а в такую дождливую пору ее галечный склон превращается в настоящий ручей. Поэтому меня вместе с багажом бесцеремонно выбросили на обочине.

Однако один вид нашей петляющей между деревьев дороги вызвал во мне такой прилив радости и облегчения, что я начал быстро подниматься по ней, хотя из-за неуместной в данном случае городской обуви мои ноги то и дело проскальзывали и разъезжались на смешанном с песком гравии. Я перелетел через Атлантику и обратно; встретился с отлученными от меня детьми; сидел за столом с человеком, которого не видел полжизни; услышал историю, которую предпочел бы не знать; переварил новости, с которыми пока не понимаю как жить дальше; я расстроен, начало пошаливать сердце, но я дома, я добрался сюда. Мне удалось вернуться, несмотря на все трудности, и я считал это достижением, словно Одиссей, истоптавший все поля и виноградники Итаки.

Три первые преграды я перепрыгнул. На самом деле, переполненный радостью возвращения, я сначала перебрасывал сумку, а потом делал полноценные прыжки. На третьем прыжке болезненно напомнила о себе поясница, поэтому остальные ворота я решил преодолеть спокойнее, попросту открывая их.

Быстрый подъем порадовал меня усиленным сердцебиением, учащенным дыханием и ловкой подвижностью конечностей. Последние дни я слишком засиделся, и мои мышцы слегка зачахли из-за пребывания в самолетах, а позвоночник одеревенел и сплющился. Через несколько минут я вновь увижу мою семью, моих любимых домочадцев. Я обниму их, вдохну воздух теплого дома, родного дома.

От этих мыслей мне хотелось устроить забег на короткую дистанцию, но преходящие атлетические способности остались в прошлом.

Меня не встревожило то, что Клодетт не удалось встретить меня в аэропорту. Ничуть, совсем не встревожило. Я продолжал убеждать себя в этом, проходя под влажной листвой деревьев, преодолевая ворота и сознавая, как все короче и короче становится расстояние между мной и домом. Ничуть не встревожился. Может, я не слишком внятно произнес время прилета по голосовой почте. Может, она отправилась куда-то с детьми. Не вдаваясь в подробности, я сказал в сообщении только о том, что мне удалось встретиться с нужным человеком. Дело в том, что я вдруг осознал необходимость доказать себе…

Совершенно неожиданно слева от меня из подлеска стремительно вылетел фазан, явно рассерженный, с каким-то пиротехническим клекотом он пронесся мимо массивным радужным зелено-коричневым призраком. Я отпрыгнул в сторону, от изумления испустив пронзительное проклятие. Летящая птица вдруг устремилась к земле, подхватила что-то и, опять взмыв над деревьями, исчезла. После этого вторжения лесная дорога стала казаться мне тревожно бесшумной.

Дело в том – я вернулся к своей защите, обращаясь, казалось бы, к кронам и стволам деревьев, к гравию, разъезжавшемуся под моими тонкими подошвами, – что если я собираюсь оправдаться перед Клодетт, то должен сделать это непосредственно при встрече. За прошедшую неделю я часто думал о таком разговоре и представлял, как начну его после укладывания детей спать. Я увлеку Клодетт на широкий диван около печки. Собака свернется клубком в своей корзине. Может, мы откроем за ужином бутылочку вина. Она повернется ко мне, и расскажу ей… что? Да, в молодости у меня была подруга, которая давно умерла. Подруга, сделавшая аборт. Подруга с серьезным заболеванием, долгие годы страдавшая от нервной анорексии. Подруга, оказавшаяся одной из самых умных среди моих знакомых, и как-то нечаянно она забеременела от меня. Подруга, против моей воли прервавшая беременность, и из-за этого… из-за этого…

Я никак не мог сообразить, что именно случилось «из-за этого». Клодетт, как я, возможно, упоминал, с неодобрением относится к изменам, во всем многообразии их форм. Можно подумать, что данный предмет она видит исключительно в черно-белом свете. Во всем этом виноват, конечно, Линдстрем, а не я, однако из-за него мне придется с крайней осторожностью продумать, в каких подробностях я могу признаться Клодетт. Стоило ли сказать правду о том, что я спал с кем попало, помимо Николь? Должен ли я признаться во всем или переложить часть грехов в папку фактов под названием «Грехи, недоступные пониманию Клодетт»? Получится ли у меня связная история, если я опущу отдельные подробности?

Я закрыл последние ворота, свернул на боковую дорожку и увидел перед собой наш дом. При виде его стрельчатых окон и единственной башенки следовало бы исполнить триумфальный оркестровый туш, так меня переполняла радость от возвращения домой. Быстро пройдя через палисадник, я подошел к крыльцу. Темные окна поблескивали лишь отраженной листвой: я притворился, что не заметил этого. Машина перед входом тоже отсутствовала.

Во влажном, спокойном воздухе быстро затихли произнесенные мной имена родных. День близится к вечеру: им уже следовало бы находиться внутри, возможно, пить чай, хотя они могли еще оставаться на лужайке за домом или кормить кур.

– Марита! Клодетт! – громче крикнул я. – Кэлвин! Я вернулся!

Мой одинокий голос затих, теряясь в деревьях, облаках, горном склоне. Никакого отклика.

Я вставил ключ в замок, открыл дверь. Не слышно ни спешного клацанья собачьих когтей по половицам прихожей, ни детских воплей. Дом дыхнул холодом мне в лицо, захлопнув входную дверь; меня обступила замогильная тишина. И вновь я произнес их имена. Не изменяя своему оптимизму.

Я прошел по коридору мимо лестницы, чьи туманные изгибы терялись в сумеречном свете, к задней комнате. И открыв ее дверь, наконец убедился, что никого нет, что я один в этом пустом доме.