Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Медленно крутятся колеса, неугомонная Тамарочка сыплет словами, а вот Соломон что-то молчит. Проходит женщина с корзиной. Проезжает велосипед, на его багажнике закреплен зеленый рюкзак, у велосипедиста потное лицо и пыльные сапоги. А вот и парикмахерская, где работает Берман; в окно смотрит широкое длинноносое женское лицо. Обычные люди, обычные вещи, повседневная жизнь.

Повозка въезжает в Садовый переулок. Вениамин помогает Соломону слезть с телеги и, поддерживая друга под локоть, сопровождает его в дом. Однако, едва переступив порог, Соломон высвобождает руку. Ему не хочется, чтобы мать видела его страдания. Что бы ни случилось, он всегда остается любящим сыном и не хочет беспокоить маму. Превозмогая боль и стараясь не хромать, он подходит к Песе. Но старая Песя все равно всплескивает руками, глядя на обмотанную бинтами голову своего легкомысленного сына. Нет, не обманешь материнского сердца!

— Ой, Шлоймеле! — вскрикивает Песя, обнимая Соломона, и в голосе ее слышатся слезы.

— Не о чем плакать, мама! Подумаешь, царапина на макушке!

Соломон пренебрежительно машет рукой. Разве это настоящие раны? Ерунда, а не раны.

— Не лучше ли тебе прилечь, Шлоймеле? — спрашивает Песя. — Иди приляг, а я подам тебе завтрак.

Но Шлоймеле и слышать не хочет о кровати — надоела ему кровать еще в больнице. Вот завтрак — другое дело. От завтрака не отказываются.

Особенно когда на завтрак поданы драники. Драники, вкуснейшие картофельные оладьи в сметане, приготовила любящая мать для своего непутевого сына. Вениамина тоже приглашают присоединиться к пиршеству. Основательно подкрепившись драниками, он благодарит и прощается: дела, время не ждет.

Быстрыми шагами направляется Вениамин к дороге на Вельбовку, но по пути его перехватывают две девчонки-шалуньи, Тамарочка и Сарка. Они собираются на речку, и Вениамин вспоминает, что хотел забежать на кладбище, попрощаться со служкой Ароном. Чернявый Гинцбург, как всегда, сидит в штибле у стола, склонившись над книгой. В комнате кладбищенская тишина. Когда-то было это место храмом для хасидов Хабада. Снаружи шелестят листьями деревья, и солнечные лучи прокладывают себе дорогу сквозь кроны в оконце штибла. На полу лежит световой прямоугольник, разграфленный тенью решетки; на нем, как на шахматной доске, мельтешат тени ветвей и солнечные зайчики. А что это за книгу читает габай с таким вниманием? Это «Ликутей амарим», или «Танья» [21] «Ликутей амарим, Танья» («Собрание изречений, Учение») — книга, написанная Старым Ребе, Шнеуром-Залманом (1746–1813), основателем хасидского движения Хабад. , — словом и душой Старого Ребе дышат эти страницы.

Неужели так и сидит целыми днями за священными книгами этот странный габай? Неужели ни разу не встает со своего места, чтобы выглянуть наружу, чтобы посмотреть на небо, на зелень деревьев, на брызжущий солнечный свет?

— Реб Арон! — говорит Вениамин. — Мы идем купаться. Не хотите ли присоединиться? Лето кончается.

Бледная улыбка появляется на лице Гинцбурга.

— Нет, сегодня я не могу, — отвечает он. — Я пока еще не вырвался из когтей ситра ахра [22] Ситра ахра ( арам. ) — темная сила, популярное в хасидизме каббалистическое понятие. …

Странные, непонятные слова, странный и непонятный человек! Вениамин пробует разговорить его, но не может добиться ничего, кроме каких-то невнятных звуков. Девочки торопят своего взрослого друга, однако Вениамин решает зайти в могильный шатер. Он снимает обувь, открывает дверь и входит в обиталище Старого Ребе — надо проститься и с ним. К каменной стене прикреплены две мраморные плиты. Та, что поменьше, с надписью золотыми буквами, посвящена Фрейдл — дочери Шнеура-Залмана.

«Тут сокрыт святой ковчег… Жаждала святости и к Богу вернулась душа его…» Эти слова — надгробная надпись господину нашему и учителю Шнеуру-Залману, Старому Ребе. Справа от плиты, в углу, стоит маленький столик, и на нем мерцает светильник. Его слабый колеблющийся свет — частичка Негасимого огня Бесконечности, свет миров, искра, высеченная у престола Всевышнего, да будет Он благословен. Так говорит Эсфирь, мастерица лапши, старая-престарая еврейка. Над могилой — деревянный шатер, а в могиле — останки Старого Ребе, человека, который жил, трудился, пел свою песню и даже стоял лицом к лицу с императором Павлом в Санкт-Петербурге…

Прощай, могильный шатер, вместилище молчаливой святости и покоя!

И снова идет Вениамин дорогой расставаний — теперь в Вельбовку. Сколько раз уже ходил он по этому шляху! Пыль и зелень у ног его, и, куда ни глянь, светлы горизонты. Время от времени набегает на солнце облачко, свет и тень гоняются друг за другом. Кончились каникулы, завтра покидает Вениамин благодатные эти места. Наверное, ждет уже его осень в столице — холодные утренники, испарения реки, подпоясанные передниками дворники с метлами в руках, желтые листья на бульварах и трамвайных путях, институтская суматоха, лекции и учебники, лаборатории, экзамены и бессонные ночи над книгами. В вельбовском лесу чувствуется легкая грусть расставания. Есть особая прелесть в последних днях лета, уже распрощавшегося с дачниками, веселым шумом и криками играющих детей и женщин. Тишина поселяется между лесом и куполом небес. Замирают они, словно скованные невидимой рукой, и лишь осенние паутинки соединяют их друг с другом.

Вениамин входит в дом тети Насти, Глашиной мамы. Еще два-три дня назад здесь проживала семья Эйдельманов, и простые деревянные столы были покрыты полотняными скатертями, а тюлевые занавески и ковры на полу придавали комнатам городское обличье. Но сегодня перед Вениамином простое крестьянское жилье; в красном углу — иконы Иисуса и Николая Угодника. Над головами их — золотые нимбы. Тетя Настя стирает на кухне белье. Ее жидкая косичка болтается туда-сюда над корытом. В жаркие дни ходит Настя с непокрытой головой и заплетает косу. Она тоже не без греха. В молодые годы гуляла напропалую, да и пила немало. Даже сейчас, в свои сорок лет, может тетя Настя осушить в один присест бутылку водки и при этом не утратить твердость шага — разве что скулы слегка покраснеют. По праздникам слышны из уединенной времянки во дворе громкие крики, пение и разудалые звуки гармошки. Иногда Настя исчезает и возвращается лишь через несколько дней и ночей — усталая, но готовая немедленно приняться за накопившуюся домашнюю работу.

— Тетя Настя, я ищу Глашу.

Женщина распрямляется, и Вениамин видит ее вспотевшее лицо. Тонкие черты, яркие глаза.

— Верно, на огороде она, душа моя.

И в самом деле, Вениамин обнаруживает Глашу лежащей в тенечке под огородным забором. На ней одна рубашка; Глаша грызет морковь и болтает босыми ногами. Завидев Вениамина, девочка вскакивает и смотрит на гостя, внимательно ловя каждое его движение.