Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Песя ставит на стол бутылки вина и закуску. В этот вечер угощение особенно обильно — видимо, из уважения к важному гостю, Шломо Шапиро, ну и, конечно, в честь Шлоймеле, избитого и забинтованного, но любимого Шлоймеле.

Берман поднимается с места и ласково смотрит на Голду. Куда они собрались, сумасшедшие? Бабушка Песя упрашивает молодых остаться, но они не слушают.

— А где твой папа, почему не пришел? — спрашивает Песя у девушки.

— Болен он сегодня, — отвечает та.

Песя воздерживается от дальнейших расспросов. Известно, что время от времени словно находит на служку какая-то черная горечь, и тогда он прячется от всех, дни и ночи проводя в штибле. Берл Левитин продолжает рассекать море политики — и вдоль, и поперек. Хозяин наполняет стаканы, а резник реб Довид вооружается вилкой. Рахиль и Вениамин провожают Бермана с Голдой. Они выходят в переулок. Еще немного — и каждая пара пойдет своим путем. Рахиль и Вениамин сворачивают на хорошо протоптанную тропинку к реке. Над водой звезды и речная прохлада. Безмолвие и тьма окутывают молчащую пару. Слышится отдаленный лай собак, то и дело затевают свой концерт лягушки. Под крыльями куста, старого надежного друга, тесно-тесно прижимается Рахиль к Вениамину. Прижимается к любимому, и смеется, и плачет.

Вот и пришел конец лесной безмятежности, мягкой душистой тишине полтавских сосновых рощ.

В столице ждала Вениамина осень, холодные утренники, опавшие листья на тротуарах и трамвайных путях, дворники с метлами и лихорадочный темп большого города. Ждал институт с его лекциями и семинарами, учебниками и лабораториями. Но Вениамин не жаловался. Он любил студенческую жизнь и искренне желал с головой окунуться в учебу. Если есть в этом мире ненормальные, готовые благословлять хедер прежних времен, и ремень меламеда, и субботу с ее пирогами… — если есть такие люди под солнцем, то, скорее всего, народ Книги вырастил их.

Но в первый вечер после приезда еще одолевали Вениамина воспоминания о Гадяче. С закрытыми глазами лежал он на своей железной койке в комнате номер 224 студенческого общежития, лежал и грезил наяву. Невелика была комната номер 224, невелика и скудно обставлена: шкаф для посуды, книг и вещей, стол, два стула и две кровати — вторая койка предназначалась для Соломона.

Закрыв глаза, Вениамин перебирал в памяти все, что удалось ему обрести этим летом. Он познакомился с компанией стариков — каждый там по-своему интересен. У дряхлого резника реб Довида «есть еще Бог на небесах», Берл Левитин занят высокой политикой, Хаим-Яков, винодел, печется о благе детей, а профессор Эйдельман поглощен работой и кашлем. А есть еще и чернявый кладбищенский габай, еврейский монах, в уединении штибла сражающийся с темными силами ситра ахра и хранящий как зеницу ока Негасимый огонь светильника.

Что еще? Еще девушки — каждая со своими достоинствами, своим характером и своими выкрутасами. Жесткая сердцем Лида Эйдельман, играющая Шопена, — Вениамин уже почти не вспоминает свое неудачное объяснение с этой девушкой. Другие, жгучие ночи начисто заслонили собой тот досадный эпизод; теперь его мыслями безраздельно владеет Рахиль Фейгина.

Ох уж эти печальные воспоминания о днях смятения и заблуждений!

С закрытыми глазами лежит Вениамин на железной койке студенческого общежития. А вот предстает перед ним Песя Фейгина, еврейская мать. Тень скромной святости лежит на ее морщинистом лице. Среди бушующих волн жизни стоит она, всеми силами слабых своих рук стараясь прикрыть, защитить семью и детей; прикрыть, приласкать, утешить, прижать к сердцу.

Занятия начались; уже на следующий день Вениамин сидел на скамье в аудитории института, слушая лекцию профессора. Понемногу учеба завладела всеми его помыслами, и яркие образы Гадяча поблекли, растворились в институтских буднях.

Соломон довольно долго не приезжал, отсиживался в Гадяче, залечивая отметины, которые оставила любовь на его голове и ногах. Но все проходит — к концу сентября вернулся в столицу и он, с залеченной макушкой, здоровой ногой и черной дырой на месте двух передних зубов. Шумно ворвался в комнату, а с ним — изрядное количество свертков, увязанных заботливыми руками старой Песи. Вот сидят два друга за столом в комнате номер 224, пробуют вкусные гостинцы из благословенного Гадяча. Соломон отвечает на вопросы. Нет, Берман и Голда пока еще ходят вокруг да около, но желанный результат, по всей видимости, близок. Берл Левитин с женой уехали в Харьков. Рахиль шлет Вениамину большой привет. Тамарка пошла в четвертый класс. Городской рынок опустел, и цены упали. По вечерам дома собираются старики — резник реб Довид, Арон Гинцбург, Шломо Шапиро. Иногда выпивают — всё, как обычно. И понемножку, полегоньку стареют.

— А что с сестрой милосердия, с которой ты познакомился в больнице?

В ответ выслушивает Вениамин еще одну историю из сборника похождений любвеобильного Соломона. Повесть об Анне Дмитриевне — его очередной жертве. Конечно, сама она тоже не без греха, но Соломон не отрицает и своей вины. Была у Анны Дмитриевны, женщины опытной и сердобольной, комната на Ромнинской улице — там-то и навещал ее Соломон два-три раза в неделю. Хозяйка принимала его хорошо, готовила ужин: яичница, жареная колбаса, фрукты. Не обходилось и без бутылки вина, а к вину — шутки с анекдотами. Телосложение у Анны Дмитриевны было, Боже упаси, далеко от субтильного. Торс дородный и мягкий, тело сорокапятилетней женщины, матери и бабушки, а не какой-нибудь легкой лани любви. Да и волосы ее, если снять с них сестринскую косынку, выходили на поверку не так уж и хороши.

Но Соломон не из разборчивых, и вот сидят они за столом в опрятной комнате на Ромнинской улице. Скворчат на сковородке ломтики колбасы и яичница-глазунья. Раскраснелось круглое лицо сестры милосердия. Соломон рассказывает свои сальные анекдоты, женщина хохочет и невзначай кладет ладонь на рукав гостя. Снаружи осенняя темнота, влажный ветер гуляет над грязью улиц. Но тут, в комнате сестры милосердия, светло и тепло, и задернуты на окне белые занавески. Закончен ужин. Анна Дмитриевна убирает со стола: приключения приключениями, но скатерть всегда должна быть на своем месте, а цветочный горшок — на своем. Соломон рассказывает очередной анекдот, и женщина к месту смеется. Затем хозяйка вдруг гасит свет, и в комнате воцаряется темнота.

Что ж, оставим их на время наедине — парня и бабушку. Вернемся к Соломону в момент, когда он пробирается по хлябям Гадяча в направлении своего Садового переулка. Осенняя ночь лежит на городской грязи, редкие звезды блестят в прорехах облаков. Мокрый ветер свистит в голых ветвях, шлепает по лицам редких прохожих, стучит чьей-то забытой ставней. Тяжелая усталость одолевает в такие моменты Соломона, гирями висит на ногах, давит на сердце, отравляет душу. Даже вспомнить ему противно об Анне Дмитриевне, о ее пухлых жадных губах, мягком теле и топкой засасывающей силе, женской силе. Он безуспешно старается думать о чем-нибудь другом, потом плюет с отвращением и уже в десятый раз успокаивает себя обещанием, что теперь-то уж точно никогда не ступит его нога на порог той опрятной комнаты. Но проходит день-другой, и вновь берет Соломон бутылку вина и отправляется на Ромнинскую улицу. И снова приветливо принимает его стареющая медсестра, снова скворчит на плите глазунья с колбасой, снова звучит в комнате скабрезный анекдот…