Жан Леклерк - Любовь к словесности и жажда Бога

Наконец, явление reminiscentio имело важнейшие последствия и для экзегезы, потому что монашеская экзегеза 191 191 Вопреки мнению некоторых, в отношении святого Бернарда этот факт был подтвержден в работе E. Kleinedam, Wissen, Wissenschaft, Theologie bei Bernhard von Clairvaux , Leipzig, 1955, 44, n. 129. в основном является экзегезой по реминисценции и именно в этом ее сходство с раввинистическими толкованиями. Ее метод заключается в том, что один стих толкуется с помощью другого стиха, где встречается то же слово. В этом плане она не так уж сильно отличается от определенных приемов сегодняшних экзегетов, которые так охотно используют библейскую симфонию. В Средние века благодаря постоянному «пережевыванию» Библии ее фактически запоминали наизусть. Поэтому монахи могли, не думая, найти текст или слово, сходные с тем, что описано в любом другом тексте, объясняющие другое слово. Они были своего рода живой библейской симфонией, живой библиотекой в том смысле, в каком это слово относят к самой Библии. Монашеское Средневековье мало пользовалось книгами симфоний; естественной игры ассоциаций, сближений и сравнений для их толкований было достаточно. В схоластике же, напротив, широко использовались те самые distinctiones , где напротив каждого из слов, выстроенных в алфавитном порядке, давались ссылки на все тексты, где оно употребляется 192 192 Хотя один сборник такого рода, изданный A. Willmart, Un repertoire compose en Angleterre vers le debut du XIII siècle , в:  Memorial Lagrange , Paris, 1940, pp. 307–335, – сборник монашеских текстов, однако он более поздним. По мнению R.W. Hunt, Notes on the Distinctiones monasticae et morales , в: Liber Floridus, Festschrift P. Lehmann , 1955, pp. 355–362, он может принадлежать перу цистерцианца. Другие известные сборники относятся, самое раннее, к концу XII века, поэтому Вильмарт счел себя вправе в конце своей работы Notes sur les plus anciens recueils de distinctions bibliques, ibid. , pp. 335–346, написать, что такие «алфавитные репертории, созданные для учебы или для пастырского применения… получат распространение в XIII веке; большинство из них будут переписываться и на протяжении двух последующих веков». ; и эти соответствия книжным, искусственным образом восполняли, как казалось, непринужденную и несистематичную reminiscentio .

Однако нельзя сказать, что вся монашеская экзегеза строилась на такого рода спонтанном припоминании и игре связей. Монахи не отказывались прибегать в своей работе и к некоторым инструментам, к некоторым книгам, настолько хорошо им знакомым, что зачастую они это делали на память.

Этими инструментами экзегетической работы были своего рода реестры, списки, где приводилось значение слов, – значение полное, а не только филологическое. Эти реестры были двух видов. Одни представляли собой сборники nomina sacra . Святой Иероним, а за ним – Исидор и многие другие компиляторы разъясняли этимологию названий мест и имен персонажей 193 193 Ed. P de Lagarde, Onomastica sacra , Göttingen, 1870. . Кроме того, некоторые этимологии тоже находили по реминисценции, когда звучания того или иного слова оказывалось довольно, чтобы привести на ум другое 194 194 R. Baron, Hugonis de Sancto Victore epitome Dindimi in Philosophiam , в: Traditio , 1955, p. 136, делает по этому поводу весьма здравые замечания и приводит примеры. . Поэтому толкование названий и имен не было произвольным, не могло зависеть от воображения каждого комментатора.

В этой области существовала своя традиция, в какой-то степени восходившая к самому Ветхому Завету, от которой нельзя было отойти. Другим источником сведений могли служить труды древних натуралистов, где толковался смысл названий животных, камней, растений, цветов. Комментаторы обращались к бестиариям и лапидариям или же к тому, что заимствовали из сочинений древних натуралистов Исидор и Беда. Мы, читая средневекового автора, всегда склонны предполагать, что он измышляет свои аллегории. Но если сравнить между собой несколько таких аллегорий, мы увидим, что они созвучны именно в тех деталях, которые кажутся нам плодом фантазии. На самом деле и тут, как и в области этимологии, средневековые авторы-монахи были данниками определенной литературной традиции, которую они считали вполне научной.

Так, например, «нард» – растение, неизвестное на средневековом Западе; но все комментаторы дают одно и то же его описание (в почти одинаковых выражениях), приписывают ему одни и те же свойства и видят в нем один духовный смысл. Иными словами, они свидетельствуют о единой традиционной интерпретации. Самый честный из них и самый одаренный, то есть святой Бернард, говорит, что доверяется познаниям тех, кто занимался изучением трав и растений. И действительно, все элементы, на которых строится толкование смысла этого растения, он позаимствовал в «Естественной истории» Плиния 195 195 Études sur S. Bernard, loc. cit. , p. 118, n. 1. К примерам, приведенным там, можно добавить свидетельство неизвестного клервоского монаха, который написал Житие святой Марии Магдалины: La vie de sainte Marie Madleiene , XVII, PL, 112, 1456 C (об авторе см. V. Saxer, в: Mélanges S. Bernard , Dijon, 1953, pp. 408–421), а также Hugues de Fouilloy, De bestiis et aliis rebus , IV, 12, PL, 177, 153 и т. д. .

То же самое можно сказать о цветах, которыми в текстах Священного Писания обладают драгоценные камни и металлы, украшавшие одеяния первосвященника, а также ткани, из которой сделана завеса Скинии: толкование повсюду основано на некоторых объективных данных, то есть точкой отсчета всегда является определенная констатация. Она может быть связана с прямым смыслом: так, например, золото – самый драгоценный из металлов, а значит, оно символизирует величайшие блага, то есть – в зависимости от контекста – мудрость, веру или даже Самого Бога. Иногда и текст Писания дает, так сказать, достоверное толкование того или иного слова: в одном стихе 11-го псалма 196 196 «Eloquia Domini, eloquia casta: argentums igne examinatum…” Божественные слова уподобляются серебру, а стало быть, им придаются и свойства серебра, особый блеск, в котором состоит вся его красота. Иногда символика основана на естественных качествах, и тут мы встречаемся с двумя вариантами. Или символика так проста, что она принимается всей традицией: например, как утверждают древние натуралисты, которых цитирует Беда, гиацинт голубого цвета. Но голубой – цвет неба, и очень скоро этот цветок начинает олицетворять небесную жизнь. Или же она, напротив, очень сложна и тогда предоставляет разные возможности. Если речь идет, скажем, о выкрашенной дважды пурпурной материи ( coccus bistinctus ), то давать толкование можно, исходя или из ее цвета – цвета крови, или из того факта, что она выкрашена дважды: последнее заставляет вспомнить о двух нераздельных заповедях любви к Богу и ближнему; или же из сочетания цвета и двойной окраски: тогда приходят на ум телесные и душевные страсти. В эпоху, когда символика цветов и камней интересует почти исключительно поэтов, все эти толкования могут показаться произвольными. Но древние видели основание такого символизма в реальности, поэтому совершенно нормально, что мы встречаем его (с небольшими вариациями) во всех святоотеческих и средневековых комментариях. Впрочем, многие из этих толкований уже предлагал Ориген 197 197 Эти мысли вполне подтверждаются анализом De tabernaculo Moysi Петра Селлы, éd. La spiritualité de Pierre de Celle , pp. 147–167, его источников и параллелей у других авторов. Ср., например, с Arnaud de Bonneval, De VII verbis Domini , PL, 189, 1719, 1724; Pierre de Celle, De tabernaculo Moysi , PL 202, 1050 A; De tabernaculo , éd. J. Leclercq, La spiritualité de Pierre de Celle , Paris, 1946, p. 163, 9 ss; с Оригеном: In Exod. , IX, 3, éd. Baehrens, p. 240; Isidore, Etym. , 18, 41, 1927: Quest. in Num. , PL 83, 349, 25; Bède, De tabern. , I, 3, PL 91, 399D; II, 2, 425–428; In Exod. , XXVII, PL, 91, 324 B. .