Е. Соколан (ред.) - Поминайте наставников ваших. Архимандрит Троице-Сергиевой Лавры Наум (Байбородин) в воспоминаниях современников

Одна прихожанка нашего храма, видя мои страдания, сказала мне, что в Загорске есть прозорливый старец Наум, и мне надо к нему попасть. Но это было совершенно нереально. Я была очень домашним ребенком и, хотя мне тогда был уже 21 год, меня ни за что не отпустили бы в такое далекое путешествие, почти за 2000 км. Да и сказать, что я еду к старцу, означало вызвать в семье очередной скандал, так как все проявления церковности вызывали именно такую реакцию ближних.

— А ты подавай за отца Наума записочки в храм, — посоветовала та самая прихожанка, — он «увидит» и помолится за тебя.

Я с радостью последовала этому совету, и вот каким-то чудом мы с сестрой смогли поехать в Москву и в Лавру, но к батюшке так и не попали. Вернувшись домой, я продолжала молиться и страдать. В страданиях написала батюшке два письма, не зная адреса, просто «Загорск, Лавра, о. Науму». Конечно же, ответа не последовало.

Три года я провела в таких терзаниях и страданиях, в сложном душевном и духовном состоянии, непрестанно молясь, чтобы Господь послал мне духовника. Я не просила конкретно о батюшке, я просила только, чтобы это был опытный духовник, который смог бы разрешить неразрешимые для меня жизненные и духовные вопросы.

Наступили «лихие девяностые», и так сложились обстоятельства, что из нашего города многим пришлось просто убегать, поэтому папа решил перебраться в Израиль. Для меня это была последняя надежда: может быть, на Святой Земле я обрету духовника?

В последние дни перед вылетом из страны мы с сестрой — опять в Лавре, у заветной кельи. Народу — море, к батюшке снова не попасть. Три дня мы ездили из Москвы в Лавру, наконец сестра отказалась ехать: все равно безполезно, батюшка не примет. В последний день накануне вылета я одна поехала в Лавру, простояла все часы приема, народа, казалось, было еще больше, чем накануне. В 13:00, окончив прием и пробираясь к выходу, батюшка стал проходить через толпу людей. Кто-то что-то спрашивал на ходу, кого-то батюшка благословлял. Народа было так много, что не было никакой возможности даже приблизиться к батюшке, чтобы задать свой вопрос. Да и какой вопрос? Разве можно было кратко сформулировать то, что меня тогда мучило: как жить? где жить? как молиться? как спасаться? надо ли ехать в Израиль? а если не надо, то как мне оторваться от родителей, ведь они-то все равно уедут? И еще сто подобных вопросов. И вдруг в отчаянии я закричала через всю толпу:

— Батюшка, благословите, мы уезжаем навсегда за границу.

Батюшка внезапно остановился, через головы посмотрел на меня, потом посмотрел куда-то вдаль и туда, в эту даль, в направлении своего взгляда, широко махнул рукой. Молча.

И ушел.

Все! Последняя надежда рухнула, старец даже не благословил на дорогу. Понятно, что при таком раскладе нет благословения на Израиль, а на что есть? Ничего не сказано, ничего не указано, и я в полнейшем душевном разладе в самолете весь ночной перелет провела в слезах. Это был 1994 год.

В Израиле нас с сестрой папа устроил на съемной квартире, а сам вернулся в наш город — перевозить маму и вещи. Неожиданную свободу мы с сестрой использовали на путешествия по святым местам. Интернета тогда не было и православных путеводителей тоже, поэтому находили святые места каким-то чудом, пользуясь случайными описаниями в дореволюционных книгах. Но — о ужас!

Как же я найду тут духовника, если кругом православных-то, конечно, чуть больше, чем в нашем родном мусульманском городе, но ведь все они греки! Или арабы. Чужой язык, чужая культура. В общем, проблем стало еще больше.

Чудом мы оказались в Горнем монастыре. Любвеобильная матушка Георгия нас, как православных паломников, приняла в своих покоях, и мы ей слезно пожаловались на свою горькую судьбу, дескать, вынужденно оказались тут на чужбине, не знаем, как жить дальше, родители в своей-то стране были против нашей церковности, а тут и совсем не дадут молиться, к старцу хотели попасть перед отъездом, но не попали. А теперь совсем не знаем, что с нами дальше будет. А матушка слушает и вдруг начинает так загадочно улыбаться и говорит:

— А вы знаете, что он сейчас тут?

Кто «он» и где «тут»? Совсем ничего не понятно.

— Отец Наум сейчас тут, в паломничестве на Святой Земле, — совсем разулыбавшись, видя наше недоумение, поясняет матушка.

Конечно, это было шоковое состояние. Это было первое яркое в нашей жизни соприкосновение с дивным Промыслом Божиим. Так вот что означал батюшкин жест рукой вдаль!

Езжайте, мол, туда, там и встретимся. Действительно, встретились. Несколько раз беседовали с батюшкой и в Горнем монастыре, и у Гроба Господня. Мне было дано четкое указание возвращаться в Россию.

— Тебе тут будет трудно, — сказал батюшка.

Еще бы! Это «трудно» уже шло на пределе, что же будет дальше! Батюшка провидел, что меня на чужбине ожидает духовная погибель, а может быть, и физическая, и прописал четкий рецепт: в Россию, в батюшкину приемную («через две недели мы будем уже дома, вот к этому времени и ты приезжай»), где, как я уже почувствовала внутренним чувством, начнется мое шествие к Богу путем понятным, начертанным умелой рукой. И хотя у меня в России не было ни единого знакомого и близкого человека (все друзья остались в моем родном городе, но это не Россия), я впервые за три года почувствовала внутреннюю опору: у меня есть батюшка.

Отец Наум взвалил на себя тяжелый груз, взял на себя ответственность неимоверную: он фактически разлучил семью, забрав меня у родителей и сестры, а их оставив одних, без любимой дочери, в чужой стране, в скорбях эмиграции. Но батюшка знал, что делал!

Конечно, родные, узнав, что я сбежала в Россию, да еще в монастырь, пережили шоковое состояние. Маму даже парализовало на нервной почве. Я, будучи в то время уже в Сергиевом Посаде и узнав о маминой парализации, сразу побежала к батюшке:

— Батюшка, маму парализовало!

Он только молился молча. Через неделю мама встала и ни о какой парализации больше не вспоминала все последующие 23 года своей жизни.

Папа в гневе примчался из своего Израиля, объехал все монастыри Московской области, ища меня, даже в Патриархии мою фотографию показывал: сбежала, дескать, в монастырь, не видали ли такую? Но батюшка меня надежно спрятал.

Конечно, все это было трудно и скорбно для родных. И, по человеческому рассуждению, жестоко и неправильно с моей и батюшкиной стороны. Но батюшка знал, что делал, ведь он рассуждал и поступал духовно. И молился.

В то время одна знакомая послушница видела во сне батюшку, он ей показал свои руки, которые были сильно искусаны, и сказал:

— Вот, вымаливал одну рабу Божию.

Я почему-то была уверена, что это сказано про меня и моих родных. Но, конечно, таких подвигов вымаливания трудных судеб у батюшки было множество.