Андрей Капустин - Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891

«Вот единственная цель всех моих заметок»… и пр. – восклицает автор, заканчивая статью № 17 и изложивши перед тем целый перечень своих благих и прекрасных намерений относительно русского поклонничества в Палестине. Незлобием агнца дышат мягкие строки сего изложения. В параллель им, «посмотрите, – говорит автор, – как отвечает Миссия в лице своего ученого настоятеля!» Но, во-первых, ученость тут ни при чем. А во-вторых, иное дело цель, иное средство. Ведь мы, слава Богу, не иезуиты, чтобы верить в пригодность всяких средств, приводящих к доброй цели. Автор забыл уже свою, совершенно нам, русским, неприличную, озлобленность на святогробское начальство и на все греческое в Иерусалиме, свою неразборчивость и несдержимость в языке, свою неуместную иронию, свой самосуд в делах, по меньшей мере ему непривычных, свой мономанизм антимонашеский, а всего главнее свою недобросовестность в показаниях, в частности же к нам – свою лукавую интенцию выставлять Миссию ответственною там, где она вовсе не прикосновенна к делу. Как же прикажете отвечать ему на все это?

А он как относится к замечаниям нашим, вызываемым не языкоболием, как у него, а необходимостью защитить учреждение, во главе которого мы поставлены?

Подсмеивается над нашим мнением о политической важности вопроса о входных дверях храма Воскресения, вместо того чтобы поучиться у нас составить надлежащее о нем понятие. Он уже и забыл (вероятно, никогда не думал) о Крымской войне, возникшей из-за дверцы Вифлеемского храма, и с близорукостью, достойной времен земляков своих Чурил и Добрыней 380, сводит веками неразрешенный вопрос о правовладении святыми местами, в который упирается все тут от богослужения до подметания последней ступеньки, к одному выкупу ключей у турок! Позволительно ли держать в заблуждении русскую публику человеку, от которого она вправе ожидать точных и верных сведений о деле? Ведь это образованный человек, чиновник, писатель, самовидец того, о чем говорит, износит свое суждение о предметах общего интереса: как же не поверить ему? А он, с позволения сказать, сидит и пошучивая объясняет, каким образом вырастают белые грибы на телеграфных столбах… Но – errare humanuni est 381. Он мог сам ошибиться, судя легко о предмете, по-видимому, точно маловажном. Ведь приравнял же он храм Гроба Господня к любой из русских мечетей… Да в том-то и дело, что когда ему указали возможность иначе смотреть на вещи, он бы должен был сказать: пардон, спасибо за вразумление: кому как не вам знать лучше то, что у вас там значит. Он этого не сделал, а продолжает трунить над тем, чего не понимает.

Издеваться также изволит над нашим замечанием, что «пройдохи» легко втираются туда, куда нет доступа Миссии. «Странное дело, – восклицает он, – беспутные пройдохи имеют свободный вход во все монастыри, а для членов Миссии двери храмов закрыты!» – Страннейшее недоумение! Да, пройдохи действуют в одних интересах с монастырскими эксплуататорами. Их созывают в монастыри и с ними делятся сбором с поклонников. Что же? Разве и Миссии присоединиться к ним? А позволит ли это г. Ушинский? Говоря о пройдохах, автор сумел представить нас чуть не защитниками их, по крайней мере, признающими, что они «оказывают большую услугу поклонникам своим чтением и пением в городских церквах». Мы же только изложили фактически те приемы, которые они употребляют, чтобы втереться к поклонникам. Такова его добросовестность.

Мы не подали ни малейшего повода автору заключать, что не ценим или не одобряем мускульный труд народа, и писать чуть не на целую страницу логомахию 382против нашего воображаемого «презрительного воззрения» нашего. Мы восстаем только против мускульных понятий автора о молитве народа нашего. Он полагает, что как только кто-нибудь из поклонников перестал говеть и поклоняться святым местам, так уже и пошел бездельствовать и праздношатательствовать! То-то следовало бы ему, прежде чем пуститься в публичное печалование о народе, приглядеться частным образом, как он проводит здесь свое время.

Можем уверить его, что народ наш все свои шесть поклоннических месяцев ежедневно поклоняется святым местам. За тем он и идет сюда. Если автор в этом самом и видит его «деморализацию», то, конечно, нам трудно спорить с ним. Кто не признает иных стимулов (о, Господи!) нравственности народной, кроме мускульного труда и семейных забот, тому напрасно было бы говорить об умении нашего народа помолиться духом и умом – по Апостолу. Скорее на недостаток, чем на избыток, свободного времени жалуется он всегда – и дома и здесь. Забравшись в туман «эксплуатации, деморализации, мускулов и стимулов», автор не видит оттуда, что поклонники наши сами ежедневно ходят тут в город за провизией на базар, сами себе готовят пищу, моют белье, починяют свое платье и обувь и проч., и проч.

Жаль, что мы все-таки не можем яснее высказаться по четвертому пункту и тем даем даровой повод Ушинским третировать нас вполне по их странному усмотрению. Вследствие, вероятно, такого своеобразного взгляда на Миссию, он, исходивший здесь все иноверные учебные заведения, не нашел нужным взглянуть на свою русскую школу, существующую с 1866 года 383. Такое злостное игнорирование им заведения, открытого и заведываемого Миссиею, и цензоральное восклицание: «ровно ничего не было сделано нашею Духовною Миссией для распространения просвещения в единоверном нам населении в противодействие враждебной православию пропаганды», стоят, пожалуй, уже не брани, а чего-то вроде «презрительного воззрения». Для тех, у кого есть уши слышати и очи видети, сообщим, что чуть мы водворились здесь, как немедленно занялись устройством женской школы в самом центре папской пропаганды – в Бетжале (древней Ефрафе), чтобы воспитать будущих матерей тамошних в правилах строгого православия и спасти место от окончательного совращения в латинство. Мы устроили бы, может быть, такие же школы и в других местах, но, во-первых, ни один Ушинский не жертвует на такое доброе дело ни одной копейки, а во-вторых… Что будешь делать, когда вдруг прочитаешь в европейских газетах телеграмму: «Россия заявила, что у ней нет в Турции ни школ, ни Миссии»? Мы советуем автору нашему подумать об этих двух пунктах.

Безгласию Миссии автор приписывает «охлаждение образованного русского общества к этому важному в народной жизни явлению (какому именно – не сказано), тогда как 20 лет тому назад, – говорит он, – сочувствие его выражалось огромными пожертвованиями в пользу поклонничества. Между тем протестантские миссии» и проч. Но можно ли представить такое хаотическое смешение понятий в рассуждающем человеке, да еще и публицисте? Мы охладели к поклонничеству, а протестанты не хладеют к своим миссиям. Что же общего между двумя явлениями? Те сами по себе, а мы сами по себе. У тех пропагандические миссии, а у нас поклоннические приюты. В одном мы сошлись с ними, только это уж будет не на руку автора, – и они, и мы поддерживаем свои заведения. Автор становится в тупик пред нашим выражением: «то – протестанты, ато – мы!» И просит «ради Бога объяснить…» и проч. Перед великим именем Бога мы преклоняемся и приглашаем отупевшего выслушать наше объяснение. Протестанты суть и немцы, и англичане, и американцы, и швейцарцы, – каждая национальность со своим кругом понятий, своею свободою действий и своею обеспеченностью в успехе, все же вместе – с общим одушевлением к делу, считаемому ими, по крайнему разумению, Божиим. А наша «цельная русская стихия», блазнящая автора, имеет у себя один взгляд, одну волю, одну интенцию. Достаточно ей признать за благо не иметь у себя где-нибудь «ни школ, ни Миссий», и ничего тут не поделает ни один архимандрит Антонин, ни даже сам г. Ушинский. Ясно ли?