Андрей Капустин - Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891

Наслушавшись родной музыки и накрестившись вдоволь от умиленного сердца, мы вослед стольким как бы уже старожилам Построек наших, из соотечественников наших, вошли в храм Живоначальной Троицы, на первый раз произведший на меня не очень благое впечатление своею темнотою и как бы пустотою. Стены, столбы и своды его вымазаны плохонькою краской: это все их украшение. Высокий дубовый иконостас с мелкою резьбою в стиле арабско-византийско-рококо, уже теперь потемневший, с иконами то потрескавшимися по живописи, то полупившимися по позолоте фона, не уменьшил во мне собою неблагоприятного впечатления. Богато золоченые подсвечники и лампадки, да еще подвешенный под большим куполом, тоже блестящий до ослепления хорос, род поликандила, имеющего фигуру обруча, преукрашенного и уставленного свечами, одни искупали собою указанные выше недостатки.

Алтарь, возвышенный над помостом церкви на 5 ступеней, при соответствующей обстановке может содействовать впечатлению величия, хотя, как уверяют знатоки дела, христианская древность не знала и может быть даже прямо чуждалась такой неравномерности в положении молящихся, напоминавшей тонко-религиозному чувству боровшихся с язычеством христиан языческие театры. Великолепные, из густо-позолоченной бронзы, ажурные Царские врата, бывшие в свое время на Парижской выставке, привлекают в себе внимание европейских и американских туристов-поклонников, как вещь действительно редкая по своему изяществу, но верх их, сведенный кокошником, без всякого отношения к каким бы то ни было их собственным или иконостасным линиям, к сожалению, разрушает цельное чувство удовольствия в зрителе.

Все это я рассматривал перед началом литургии, когда читались на клиросе часы. Странным чем-то и непривычным отзывалось это чтение. Оно было громкое, резкое, совершенно отчетливое, с акцентом разговорной речи и притом – «высокого тона». Невольно обратил я внимание на чтеца. Это был белокурый юноша небольшого роста, одетый в белое пальто, читавший очевидно не по профессии, a ex affectu 532. Мне назвали его поклонником из Петербурга, да к удивлению – еще и графом, с немецкой фамилией 533. Вот как! А сколько наговоров на нашу северную столицу, на наше высшее общество, на нашу молодежь слышится – в охлаждении к Церкви, в индифферентизме, в прямом безверии! Ознакомившись побольше на месте с положением поклоннического дела нашего в Святой Земле, я услышал, как кто-то назвал появление в Иерусалиме графа-чтеца и еще из немцев провиденциальным, – в оттенение или как бы в отместку недавнего скандального пребывания тут русского князька-французика, еще с фамилией на ов, куролесившего тут в разных маскарадных образах и безобразиях, соответственно своему водевильному воспитанию и эротическому строю мыслей 534, возведенному им на степень пророческого дарования! Видно, и от смешного до высокого тоже один шаг.

Стройное хоральное пение огласило своды церкви с началом литургии. Трогательный киевский напев, неожиданно встреченный мною в такой отдаленности от всего родного, наилучшим образом настроил дух мой к молитве: недаром я слышал столько похвал нашему пению в Иерусалиме. Мне думалось, что его хвалят только по сличению с греческим и арабским, господствующими в церквах Святого Града и противными слуху европейца, но теперь, прослушав и одну литургию нашу, я единогласно с другими утверждаю, что наше иерусалимское пение есть положительно из лучших, какие только мне приходилось слышать в России. Поют всего 5 голосов, три тенора и два баса, но каждый из них безукоризненно хорош. Регента мне очень хвалили за его отличную пригодность к своему делу. Человек уже поседел здесь на своей скромной и невидной службе. Тот же благоприятный отзыв слышится вообще и о здешнем primo basso с сильным и превосходным голосом, тоже заматеревшем уже на своей службе в Иерусалиме. Вообще же я не без удовольствия узнал, что вся здешняя Миссия (исключая одного тенора новичка) состоит из старожилов, начиная с начальника ее и оканчивая коридорщиком (и вместе отличным звонарем). Видно, что люди, высоко ценящие место своего затишного и безвестного, на мирской взгляд, служения Господу, освященное памятью Его пребывания с людьми, оставили всякий помысл о карьере, о выгоде, о честях и достоинствах в пределах своего Отечества и отрешились от подкашивающего служебную добродетель русского взгляда на жизнь как на лестницу чинов и отличий. Хорошее дело! Откуда нам и брать себе уроки, как не из Иерусалима?

Старые почтенные лица служивших «собором» о. архимандрита, двух иеромонахов и иеродиакона, выражавшие полнейшее спокойствие духа и тела, не разубедили меня в том понятии, какое я a priori составил о церковных порядках Святого Града Иерусалима. Все в них было и выказывалось просто и естественно без малейшей аффектации, подготовленности, вычурности. Даже столько свычною духовному сану внушительностью ни от одного из них не веяло. Это были «свои люди» поклонникам, а, как я имел впоследствии случай заметить, такими же своими считались и между единоверным населением Святого Града, несмотря на то, что эти единоверцы наши образуют из себя два враждебных лагеря. Что же? Не заслуга ли их – это?..

Не менее мне приятно засвидетельствовать перед своими соотечественниками и тот факт, что такими же простыми, всем доступными и ничуть не ходульными показались мне и члены нашего здешнего консульства. Так в первый же день я видел, как наш консул, г. Кожевников, тихо и скромно, без всякого стука и тапажа 535, пришел в церковьна обедню вместе с своей женой, оба весьма почтенные и солидные люди, уже значительно пожилые, как благоговейно выстояли они всю службу и с тою же простотою и нецеремонностью возвращались по двору Заведений домой. Тому же правилу беззаветной привязанности к святому месту следует по-видимому и светский наш чиновник в Иерусалиме. Он уже занимал пост генерального консула где-то в Европейской Турции и, несмотря на то, опять возвратился на свое прежнее место в Иерусалим, где провел лет 9 сряду до последней войны. Нам кажется, что уже одно это обстоятельство, не всем, конечно, бросающееся в глаза, служит залогом упроченного положения наших дел в Палестине.

По приезде своем мы застали, так сказать, еще теплые следы одного небольшого события, показавшегося нам довольно характеристичным. За три-четыре дня до нас помер в латинском госпитале города один русский подданный, престарелый князь Вячеслав Димитриевич Волконский, по вере принадлежавший к толку субботников, но перед смертью потребовавший к себе духовника 536из нашей Миссии. На основании сего акта его решено было похоронить усопшего по обряду православному. Когда духовенство наше пришло в госпиталь на вынос тела, то ему вместе с усопшим указаны были двери, по русской пословице, т. е. не было позволено внутри здания, ни даже на дворе его нашему священству облачиться, а указано было ему для сего место вне заведения, на городской улице, куда вынесено было и самое тело. На бывшие при этом протесты и препирательства французский консул в Иерусалиме г. Патримонио 537заявил, что – такова его воля! Нашим оставалось подчиниться ей. Но консульство наше все-таки завело по своему ведомству дело о причиненном православию афронте.