Олег Крышталь - К пению птиц

Самое смешное, если это повод для смеха, состоит в том, что, несмотря на доступные просторы, я себе напоминаю заточенного в клетку зверя, бессчетно измеряющего шагами отведенное ему пространство и каждый раз мечтающего, пока есть куда шагать, что решетка волшебным образом исчезнет — или обрушится стена.

Решетка и стена сделаны из слов.

Рабство сравнений, тирания метафор, косноязычные попытки передать образ — или сделать его самому себе понятным.

Поскольку слова ограничивают и искажают текущее представляемое, оно видится из клетки.

Мой взгляд увлажнился — и я послал привет Глухому Композитору, потому что если из клетки выйти, звуку уже не обязательно оставаться звуком.

В Египте, в Долине Царей, я увидел, как весело раскрашены иероглифы и рисунки на стенах гробниц. Я подумал, что это был медовый месяц личности со словом, только начинающим свой путь к бесплотности идей.

От образа — к рисунку, от рисунка — к иероглифу.

Имя птицы — это уже не только птица, которую можно поймать, убить или нарисовать, а еще и Бог.

Имя Фараона — это не просто ОН, гордо восседающий на троне с белокожей НЕЮ. Это тождество с повергнутыми врагами, с завоеванными землями — и с весело раскрашенной гробницей, вместившей дух, не только плоть.

— Игра в куклы, — сказал бы я о тогдашних ухищрениях по сохранению плоти, если бы вполне был уверен в безнадежности таких приготовлений к вечной жизни. Это ведь только гипотеза, что бессмертия нет.

— А вдруг?

— Чур меня, чур, — говорю себе и продолжаю внутренне заискивать у жрецов Древнего Египта, хранителей предания об одной из побед на пути к Метаязыку.

— Метаязык, что это такое? — участливо спрашивает она меня, и я ценю мягкость иронии.

— Это как море, — говорю я, потому что нет у меня настоящего ответа, а море, благо, перед нами.

Равнина до горизонта, и оно же — бушующая стихия до горизонта. Заявляет о себе шипящим грохотом прибоя, сейчас и всегда, мне и тебе, без меня и без тебя.

А под поверхностью — другое море. Это я о тихой подводной буколике кораллового рифа. Разные формы и расцветки похожих на бабочек рыб не мешают им быть единой стаей, окружившей пловца подрагивающим облаком тел.

Стая вроде как бы готова принять его к себе.

Пловцу пора догадаться: это не тишина, а глухота.

Сегодня окно Доброго Хозяина закрыто.

Поэтому я в меланхолическом настроении. Стараюсь олицетворить собой скромный побудительный намек:

— Лишнего не попрошу.

Если совсем по-скромному, то я готов умереть в клетке, только бы знать, что выход возможен.

В скромности, впрочем, заключена хитрость, потому что моей машине времени достаточно даже намека, а остальное она в критический момент, я надеюсь, придумает или вообразит.

Конечно, компенсационные грезы — не то, что реальность, но многое зависит от силы эмоций.

А сила эмоций — это, в частности, сила страха.

Силе страха мало что можно противопоставить — разве что ненависть к этой самой силе.

Я уже совсем было изготовился заявить, что синонимом ненависти в данном контексте может быть названа гордость, как вдруг вспомнил о своей полной зависимости от Доброго Хозяина. Воистину неистребимая mania grandiose: будто кто-то собирается меня спрашивать, на каких условиях я предпочел бы умереть.

Да что там много рассуждать? Жить так жить, играть так играть. У каждой игры свои правила. Будучи при уме и при памяти, помня, что угрожающие тебе монстры не только сильней тебя, но, к тому же, не всегда известны и видимы, смешно создавать из процесса культ.

Откровенно говоря, кроме как намек, впервые заставивший о себе задуматься под пальмой, меня ничто всерьез и не волнует.

Я интерпретирую намек как возможность встать выше обстоятельств и уже сверху увидеть, что съевший тебя монстр оказался ненастоящим, а растерзанное им тело — не твое.

Зачем кривить душой?

Как и многие в этом мире, я продолжаю верить и не верить.

Что есть мои блуждания как не поиски Веры?

Этот текст — путевые заметки: а вдруг получится путеводитель?

Пока окно Хозяина закрыто, выгляну в свое окно.

Первый снег, как это почти всегда бывает, полностью сошел, и земля лежит со вновь обретенной и потому примечательной чернотой.

Я думаю, что был послан недавно плыть по Нилу именно для того, чтобы воочию увидеть феллаха, который оставил пару своих буйволов и творит молитву на коленях. Он у границы своего поля, в тени больших финиковых пальм.

Я совершенно не сомневаюсь: закончив молитву, феллах встанет и вернется к буйволам, чтобы продолжить вспашку.

Но я проплыл мимо прежде, чем это произошло, и поэтому остаюсь под пальмой и продолжаю молиться.

Моя молитва без слов, хотя разве мне нечего просить?

Я молюсь без слов не из скромности, а как раз из-за гордыни.

Я молюсь о том, что с равной четкостью вижу зеленую, граничащую с желтыми холмами пустыни, долину Нила и свою далекую Землю.

Я молюсь чуду видеть не глядя, хотя совсем не уверен, меньшее ли чудо просто смотреть и видеть.

Вдруг становится понятным, что такое Метаязык: это средство общения с внутренним миром — своим и нашим.

— Забудь об одиночестве, — звучало бы напутствие Учителя Метаязыка, потому что в той бесконечности, что у тебя внутри, ты до сих пор по-настоящему одинок.

— Что ты написал? — спрашиваю я себя, — а ну-ка, сообщи себе хоть что-нибудь на Метаязыке.

Будто застигнутый на месте преступления, лихорадочно ищу выход из своего трагического положения, потому что как никогда мое предприятие представляется близким к краху. Пусть я потом уже компенсируюсь чем-то вроде «пошел по тропинке, ведущей вверх, с одной стороны была скала, с другой — пропасть, тропинка становилась все уже, и вот, одно неверное движенье…» Но нет, я еще там, где я есть — и чувствую сейчас невидимую поддержку, словно те живые, которым предстоит меня понять, объединились с теми мертвыми, что хотели, чтобы я понял, и вот, я уже в нетолкотливой толпе, со всех сторон братья и сестры, так что падать некуда.

— Даже молча мы кричим! — воскликнул бы я, да только нарушение тишины неуместно.

Sagrada Familia — таково название странного, вечно строящегося в Барселоне Собора, увидев который я сразу же отвел взгляд. Совсем не потому, что боялся ослепнуть. Стало ясно, что я увидел то, что готовился увидеть всю свою предшествующую жизнь.

Потом, чуть позже, я присмотрюсь и увижу голубей на дереве и многое другое.

Я уверен, что Архитектор, которого, к несчастью, переехал перевозивший нас с места на место трамвай, сам удивлялся тому, что у него получилось.

Я не хочу фантазировать и говорить, что где-то есть целый другой мир, в котором, если вести линию по бумаге прямо, получается как волна.