Олег Крышталь - К пению птиц

Как бы там ни было, наш детектор причинности изощрился настолько, что позволяет постепенно узнавать устройство микромира, несмотря на неспособность воображения выйти за рамки трехмерной умозрительности.

Само слово «узнавать» при этом изменило свое значение. «Узнать» теперь уже не обязательно означает «представить себе» или «вообразить».

— Не исключено, что у нашего мира десять измерений, — говорит мне просвещенный в физике Приятель.

А я вспоминаю о желавшем взлететь динозавре — и предлагаю вполне ненаучную теорию:

— Желание способно изменять кости скелета, постепенно превращая лапы в крылья.

В свою теорию я верю.

Если меня кто-нибудь переубедит, это будет означать, что я и ему поверил.

Однако из этого не воспоследует, что в свою теорию я верить перестал. Мне хочется, чтоб она оказалась правдой — я об этом мечтаю.

Я уверен, что кто-то из нас разделяет мою мечту и «ведет научный поиск» в этом направлении.

Я совершенно убежден, что он получит доказательства и опубликует научную теорию.

В этой теории не будет слова «желание». Это ненаучное слово будет заменено длинной последовательностью других слов. Соответствующее знание останется недоступным воображению, пока не станет словом Метаязыка.

— Кто додумался, что у Вселенной десять измерений, не может представить себе такой мир. Но очень хочет.

Сегодня мне приснилось, что мы научились по-настоящему общаться с собаками. К сожалению, мне не приснился сам язык.

В небольшом и далеко не роскошном амфитеатре люди и собаки занимались, по всему видно, обыденным делом. Я запомнил только один из практиковавшихся приемов: группа собак чинно, гуськом спускалась в яму, которую затем пара людей закрывала крышкой.

Следующая группа собак сидела с задумчивым видом и ждала своей очереди.

Я так понял, что в темноте ямы собаки преодолевали комплекс нашей для них непредсказуемости: они учились быть уверенными, что крышку откроют.

Я знал, что собаки — предсказуемые существа, как и я. И что мы взаимно о себе это знаем.

Не стану врать, улыбчивой суки среди них я не видел.

У меня появилось щемящее чувство, что, выйдя из амфитеатра, я попаду в новый мир — причем я точно знал, что он новый, только не знал, почему.

Это было очень странное чувство, будто я сам себе слепой и поводырь.

Это было очень странное чувство, которое я могу передать только абсурдным набором слов: вот сейчас я выйду в старый мир, но он будет новым, потому что я почувствую, наконец, запах вездесущей субстанции, которую отправился искать.

Попасть в новый мир не удалось.

Только осталось воспоминание, будто на краткий миг открылись глаза — а может, прочистился нос.

Миг был обидно краток.

Мне хотелось увидеть свой город новым — или, может, наоборот, старым — как он будет смотреться в новые времена.

Однако, кроме умиротворенных, молчащих собак — сейчас я вспомнил, они были как после ночи оглашенного бега с неистовством борьбы за суку — увидеть я ничего больше не успел.

То, что осталось, я могу воспроизвести в качестве догадки, что даже молча мы кричим.

Причем крик в виде красного пальто не обязательно громче крика с помощью черной шляпы.

Я вдруг понял, что вездесущая субстанция — это поле непрерывного бессловесного общения.

Поле включает и слова, но только слова передают вовсе не то же, что означают.

Ассоциативный ряд немедленно преподнес мне узелковое письмо индейцев, но узелки — это все равно слова, «узелки на память».

Я вдруг понял, что «непрерывное общение» не только бессловесно, но и бессознательно.

Ассоциации ведут меня в кажущуюся тишину коралловых рифов и в оглушительное птице-лягушачье пространство джунглей, ведут с требованием, чтоб я осознал очевидность неочевидного — признал, что это еще вопрос, где громче шум.

Может, так мне будет легче понять, какова связь между номером столетия, именем Бога, формой окон и способностью на поступок?

Стоя у пирамиды, я восхищался храбростью разграбивших ее воров.

Я сказал бы, что это больше, чем храбрость. Это Сила Духа.

Я подумал, что покорить ее мог бы только висящий в воздухе без видимой причины голубь.

Тут же мне стало ясно, что и лицезрение чуда скорей убъет, чем покорит.

Я уже несколько раз приходил к выводу, что Метаязык с нами, но только сейчас понял, что мы с ним неразделимы.

Последовательность эпох и стилей кажется мне нескончаемым и не только не прочитанным, но даже пока не читаемым посланием на этом языке.

Мы его не понимаем как раз в силу нашей с ним неразделимости.

Я вспомнил, что сознательным усилием воли не могу заставить сердце биться быстрее.

Точно так же не доступен моему сознанию и Метаязык.

Однако мне известен надежный способ, как ускорить сердечный ритм.

Для этого я должен, к примеру, побежать.

Так что же мне сделать, чтоб Окно Хозяина открывалось по моему желанию?

Я подумал, что мне предстоит прозреть так же, как прозрела собака, когда она сумела улыбнуться.

Пока я не умер, надеюсь, что прозрею.

Мало того, я мечтаю, как бы, открывшись, Окно уже не закрывалось.

Сложение слов выбросило меня на берег.

Я на острове, не пригодном для продолжительного пребывания.

Это один из маленьких островов, примыкающих к живому коралловому рифу, но его можно назвать Островом Смерти.

Потому что поверхность состоит наполовину из песка, а на другую половину — из известковых скелетов мертвых кораллов и моллюсков.

Ненадолго Остров заселил живой я.

Я присел — и скоро уплыву.

Между мной и Солнцем — только атмосфера и пустота.

Поверхность колет, так что моему заду нельзя расслабиться даже на те недолгие минуты, что отделяют мою кожу от солнечного ожога.

Пусто надо мной и пусто вокруг. Я уверен, что хоть несколько будущих мигов моей жизни — в полной моей власти: ко мне никто не обратится, никто не прервет меня в моих мыслях и не помешает их осознать.

Так что же я обо всем происходящем думаю?

Что я думаю об этом мире — и об этой сознаваемой жизни — и об этой тоже сознаваемой и пугающей необходимости уйти?

Мое пребывание на острове — малая модель моего пребывания на Земле: уже скоро уходить, нужно бы умудриться и хоть о чем-то догадаться, однако Сторож внутри меня не позволяет сосредоточиться, следя, чтобы кожа не обожглась под беспощадными лучами. Точно так же всю мою жизнь Сторож неустанно ищет для меня спасения.

Сейчас мне кажется, что он не позволяет мне понять беспощадную правду.

Несмотря на то, что мой самолет все равно упадет и я неминуемо сгорю, он считает необходимым удерживать меня в позе вынужденной посадки.