Олег Крышталь - К пению птиц

Стоит только глупому Я вмешаться в процесс самосохранения, как случаются сбои: иногда я неуместно храбр, а чаще — глупо труслив.

И вот, схваченные судорогой страха руки стараются еще раз проверить, достаточно ли туго затянут фатально бесполезный ремень безопасности.

— Я знаю, Ты есть, больше бояться не буду! — молча обещаю я Сторожу.

— Больше бояться не буду, — говорю я, уверенный в том, что меня слышат — и вдруг понимаю, что если меня и слышат, то я об этом никогда не узнаю. Потому что чудес нет, и между поцелуями верующих чудотворную икону дезинфекцируют.

До самой смерти я не узнаю, слышат ли меня.

И самое смешное, что не узнаю, даже если обрету следующее рождение.

Поскольку я рожден, то возможность другого подобного события не должна казаться слишком фантастичной.

Поскольку я рожден и Богу не представлен, то и в следующем рождении, почему не будет так?

Я вспомнил, что получаемые от жизни удовлетворения, как правило, не стоят ни затраченных трудов, ни испытанных страхов.

Жизнь показалась совершенно бессмысленной.

Пытаюсь компенсироваться моделью своей значимости: пусть Я — просто динозавро-обезьяно-я, зато во мне — мудрость миллионов лет желаний. Смысл такой жизни в передаче информации:

— Нынешний Я — живое сообщение следующему.

— Информация не наследуется, — пропел противный голос.

Он еще пел, а я его уже не боялся. Мой задор подсказывал мне, что всё не так просто.

— С точки зрения даже формальной логики, разве не ясно, что мы — участники серьезнейшего Эксперимента? — воображаю я себя докладчиком в волшебной Вселенской Сети, которую еще недавно, путаясь в своих видениях, назвал «паутиной».

Если Контролер оперировал словами, он мог назвать Эксперимент «Сознанием». И вот, на смену наследованию генов, требующему миллионы лет для усовершенствования потомков, сознание принесло наследуемую культуру, которая развивается быстро как Взрыв.

Каждый день своей трудной и опасной жизни первые люди должны были найти или добыть пищу без всяких гарантий от Бога Охоты.

Я подумал: неужели среди них были такие же дураки как случаются среди благополучных нас?

Вдруг я вспомнил, что один из «глупцов», кого я знаю, прекрасно ловит рыбу. Я вспомнил, что раньше и себя считал неплохим рыбаком. Но потом количество рыбы в реке упало. В виду редкости успехов, я бросил это дело.

Между прочим, дела «глупого» рыбака по-прежнему неплохи: он сумел приспособиться к новым условиям.

Богу Охоты приносили жертвы. Я никогда не спрашивал «глупого» рыбака, не приносит ли жертвы и он.

Если я его спрошу об этом, он примет вопрос за шутку.

Но это совсем не будет означать, что «в душе» он ничем не жертвует явно небезразличному для него Божеству. Суеверия освящают опыт проб и ошибок, в котором столь преуспел только кажущийся недалеким рыбак: наверное, невозможно быть умным вообще — только в контексте обстоятельств.

Мне становится понятным смысл кажущегося столь странным и обидным нашего устройства, которое заставляет нас умирать вместе со всем приобретенным в этой жизни опытом. Приобретая опыт, мы заполнились миром, но миру предстоит изменяться дальше. И вот, очередная tabula rasa начинает свою жизнь с крика.

Как и все мы, она будет старательно стремиться к исполнению встроенных в нее желаний, чтобы продолжалась недоступная ее пониманию Жизнь.

— Боже! — кричит глупый Я, подменяя трубами органа Иерихонскую трубу. Он пытается хоть как-то освятить тщету своей жизни:

— Если уж точно раб, то все-таки Раб Божий.

Я думал, что этот текст будет поводом для вдохновения — и отчетом о тех не очень частых моментах, когда я вдохновение испытываю.

Я рассчитывал, что вдохновение напитает положительными эмоциями мою душу — и я стану более счастливым.

Мой расчет не оправдался.

Пусть не оправдался ПОКА, да только самый статистически верный прогноз погоды — «завтра будет так же как сегодня».

Вдохновение случается, но вместо счастья растет озабоченность.

Возможно, сказывается ментальность — профессиональный идиотизм.

Как ученый, я отношусь к своей жизни как к эксперименту.

Поскольку жизнь я получил в качестве подарка, то надо всем предприятием висит серьезный вопрос: я ученый или кролик?

В этом тексте я уже пытался шутить с Богами. Я настаивал, что я — не кролик.

Я имел в виду, что в свободе действий меня не ограничивает ничто, кроме очевидных обстоятельств, а в свободе мыслей — ничто, кроме Стены.

Я представлял Стену границей, отделяющей каждого из нас от себя и от других, а всех вместе (я мечтал!) — возможно — от Бога.

Я исходил из того, что можно сделать Стену проницаемой — открыть Окно, а если кому больше нравится не летать, а ходить, то Дверь.

Если в Стене появится выход, а вдруг это и будет, я думал, выход из нашего Царства в Царство Божье — альтернативный смерти путь в Мир иной?

Имена существительные Стена, Окно, Дверь, Царство обозначают здесь то, чего никто не видел. С глаголами тоже не просто. К примеру, если станет известно, что в Стене есть свободный выход, это будет соответствовать тому, что Стены нет и что выходить или вылетать просто некуда, как нельзя гнаться за трамваем, в котором сидишь.

Я испугался написанному, потому что из него следует безысходность.

Я сразу представил себе, что уже больше никогда не увижу ни зелени, ни солнца, потому что всегда будет туман над снегами — как сейчас.

Потому что если в душе останутся туман и снег, то не поможет и приход весны.

— Как это? — в растерянности спрашиваю я себя, и наверное моя растерянность взаправду велика, наверное я и впрямь загнан в угол и отступать мне некуда, потому что ответ готов. Вот он:

— Мы никуда не выйдем. Другие существа заселят этот мир.

— Как это? — спрашиваю себя уже не в растерянности, а скорее с любопытством, потому что если я знаю, что ответ есть, значит он есть, только я еще не понимаю его смысла.

— Как можно стать другим? — в вопросе скепсис, потому что я чувствую себя собой сколько себя помню. Имеет место не только неизменность моего Я, но даже и неизменность убеждений, о которых я знаю, что они субъективны и односторонни, да только это знание ничего не меняет и я остаюсь при своем.

— Так как же? — допытываюсь я, упорствуя в профессиональном идиотизме, потому что мне совершенно непонятно, как люди могут посвящать свою жизнь чему-нибудь еще, кроме науки, при столь очевидной естественности «состояния перманентного вопроса».

— Как вам не скучно? — готов спросить я не только у земледельцев, но и у шустрых биржевиков, которые только из-за того не повертят у виска пальцем, услышав мой вопрос, что у них не будет на это времени.