Франсуа Брюн - Чтобы человек стал Богом

Впрочем, Орсибаль указывает на то, что сам кардинал эволюционировал в этом вопросе. В « Жизни Христа » Берюль признаёт, что « Творец, не презирая ничего из того, что он создал, отрекается только от греха в человеке [1579]». Отныне, комментирует Орсибаль, « духовная жизнь исключает только грех, а не творение [1580]», и кардинал наставляет нас отныне стремиться в большей степени к нашему «совершенству» во Христе и в Боге, чем к нашему «уничтожению» [1581]. Однако эта счастливая революция в произведениях кардинала явно запоздала, и, кроме того, она не является его последним словом, ибо к концу своей жизни, под влиянием «жертвенного уничтожения» отца де Кондрана, он возвращается к своим прежним позициям [1582].

Добавим к этому одно важное искажение смысла в интерпретации труда святого псевдо Дионисия Ареопагита, одного из главных источников вдохновения всей мысли Берюля. Святой Дионисий долго раскрывал роль иерархии в том, что он называет « озарением » (сегодня мы бы сказали: передачей знания); так знание спускается по степеням от епископа к священнику, от священника к дьякону, от дьякона к мирянину… Но в русле любви последняя степень иерархии напрямую контактирует с Богом, так же, как и первая ступень [1583].

Берюль смешал иерархию и святость! [1584]Только самая великая святость может оправдать самый большой авторитет. Поскольку два чина святости и авторитета таким образом смешаны, становится очевидным, что духовенство должно, прежде всего, стремиться к святости, но уже не так, как всякий христианин, но благодаря особой обязанности, и к святости, как к способу бегства от всякого сотворённого ради лучшего поиска божественного.

Согласно логике того же смешения, Мария, Мать Христа, самая совершенная из всех святых, становится прототипом духовенства у людей: «Virgo sacerdos»!

У Берюля, у монсеньора Олье и у многих других это уничтожение ещё заканчивается истинным союзом с Богом, жизнью в Боге. Но после « поражения мистиков в восемнадцатом веке [1585]» и торжества святого Фомы Аквинского, навязанного Львом XIII († 1903), от всей этой духовности осталось только уничтожение без жизни в Боге. И именно в этом духе во французской Церкви сформировались почти все священники, живущие среди мирян. Нужно иметь смелость признаться, что многие из них вышли из этого и в самом деле «уничтоженными», ослабленными, искалеченными, изнурёнными, лишёнными всякой человеческой жизни, и при этом не наполнились жизнью в Боге. Пусть поймут нас правильно: речь идёт не о том, чтобы кого-либо судить, ещё меньше — презирать кого бы то ни было, но просто о том, чтобы признать наличие этого убийства, чтобы оно не смогло продолжиться или начаться снова.

Сказать об этом нелишне, ибо после избытка секуляризации, что мы пережили, уже намечается «реакция», возврат к духовности, которой мы могли бы только радоваться, если бы этот возврат не происходил так часто в прежних своих формах, не только уже пройденных, но просто ложных, которые мы только что опровергли. Естественно, есть разные степени и различные варианты во всём этом течении; начиная с многочисленных видений и разговоров, где Матерь Божья с большим трудом удерживает руку своего божественного Сына, который, если бы не она, давным-давно расквасил бы нас в лепёшку, и заканчивая великолепными переизданиями великих духовных текстов, которые долгое время оставались в забвении.

Мы далеки от желания дискредитировать всю серию видений, где представляется, что Матерь Божья ведёт себя подобным образом. Под вопросом лишь их интерпретация. Вся любовь Богоматери может иметь источником только самого Бога. Но очень часто комментаторы, вместо того, чтобы учесть грубейший антропоморфизм, вызванный богословием страха, только безрассудно подливают масла в огонь. И бояться стоит не успеха данного рода литературы, ибо, к счастью, дух нашего времени к этому не расположен, но скорее новой тени недоверия, набрасываемой на всякий настоящий духовный поиск и великих свидетелей прошлого.

Тем не менее, в Предании имеется другая форма христианства, другая богословская линия, которая в свою очередь признаёт — в такой же и даже большей степени — неизбежную роль аскезы, покаяния, страданий, которые нам нужно пережить, если мы хотим достичь Любви Божьей. Но речь идёт о нашем духовном перерождении, освящении, обращении; а не о том, чтобы удовлетворить низменные инстинкты мелкого тирана-садиста! Не о том, чтобы принести на съедение какому-нибудь Минотавру его долю невинных жертв для того, чтобы он пощадил остальной народ!

Против всего этого течения очень здраво выступает о. Перигер. Бог требует от нас отказаться от счастья только для того, чтобы привлечь нас к большему счастью. И обычно само это притяжение к лучшему действует в нас и отрывает нас от менее хорошего. Бог не ревнует нас к нашему житейскому счастью; Бог ревностно следит только за тем, чтобы богаче нас одарить. Но и здесь Он умеет также быть бесконечно терпеливым по отношению к нашей слабости.

И всё же справедливо, что в конце концов Бог лишает нас всего и лишает нас самих. В чём же тогда разница? Огромная: ведь Он отбирает, только отдаваясь нам Сам! Готовя нас внутренне, постепенно, каждое из наших согласий уже делает возможным следующее лишение, но оно испытывается не как разрушение и истребление, но как поэтапное освобождение, как облегчение, в тайне уже почти желаемое. Нам только остаётся отдаться Ему, не чинить препятствий, цепляясь за себя самих.

В чём же разница? В том, что стало бы, наконец, возможно для католической церкви присоединить к духовным свидетельствам её священнослужителей, давших обет безбрачия, свидетельства женатого духовенства, богатство, необходимое для полного освящения мира. Но здесь речь идёт о глубоком потрясении мировоззрения, которое будет возможно, только если Западная Церковь сперва вновь откроет для себя христианский смысл брака, его истинное значение призвания и религиозного служения. Хуже не может быть, если будет допущено посредничество женатых мужчин только для того, чтобы сгладить недостаток призвания холостых священников. Тогда ничего не изменится, и этот новый штат, без сомнения, будет весьма хорошо подобран, чтобы ревностно продолжить устаревшую систему психологической блокировки и цепочку неврозов.

В чём ещё разница? Разница в том, что в этом богословии становится ясно, что наше медленное восхождение к Богу, наше освящение, всегда болезненное, по необходимости крестное, является от начала и до конца только колоссальным делом любви, проводимым с любовью и бесконечной нежностью. Отныне становится абсурдным (поскольку это совершенно противоречит преследуемой цели) желать сократить этапы, форсировать обращения, добиваться формального исполнения законов, которые не будут поняты и приняты внутренне. Не отнимая ценности у свидетельства, это богословие должно бы избавить нас от мании «делать добро» людям, которые у нас ничего не просят.