Владимир Залесский - Учебник писательского успеха. Часть II. Генрих Шлиман, Николай Гоголь, Максим Горький и их уроки

«…Бывший ветошник, а порой, увы, воришка, таскавший вместе с такими, как он, отщепенцами дрова со складов, в возрасте примерно двадцати лет в нелегальном кружке самообразования уже читал собственный реферат по книге В.В.Берви-Флеровского, не соглашаясь с тем, что пастушеские и мирные племена играли бо́льшую роль в развитии культуры, чем племена охотников.

Еще через несколько лет он свободно штудировал философов-идеалистов Ницше, Гартмана, Шопенгауэра и менее известных Каро, Сёлли. Причем, изучая, например, Шопенгауэра, не ограничивался фетовским переводом работы «Мир как воля и представление», но прочитывал и такой труд великого немецкого пессимиста, который, как правило, мало кто может освоить: «О четверояком корне достаточного основания»» [Басинский П. В. Страсти по Максиму].

Со стороны и самого Алексея Пешкова, и со стороны его биографов почти не было адресовано негативных оценок Пешковым – родственникам Алексея со стороны умершего отца. Их – родственников со стороны отца – просто практически нет в его жизни. В адрес родственников со стороны матери – горы критики!

Вряд ли сейчас, по прошествии почти века-полутора со дней смерти и Г. Шлимана, и Н. Гоголя, и М. Горького можно делать какие-то определенные суждения относительно эффективности и результатов домашнего (родительского, родственного) обучения. Все такого рода оценки будут лишь приблизительными, субъективными. Оцениваются «результаты» обучения последующими событиями, поступками, действиями воспитанных.

Дополнительное внимание уделим одному из аспектов.

Рисуя облик пастора Эрнста Шлимана Г. Штоль домысливает следующую фразу: «Мне нужны люди, общество, вечером – партия в вист, приправленная крепкой мужской шуткой» [Штоль. С. 32]. На вопрос Генриха, требуется ли пастору спрашивать согласия у членов церковного совета при каких-либо действиях в церковном здании, Эрнст Шлиман, в художественной интерпретации Г. Штоля дает ответ: «У членов совета? – презрительно бросает отец. – Этого мне только не хватает! Конечно, я могу делать все, если это разумно» [Штоль. С. 25]. По поводу будущей второй жены Эрнста Шлимана, Софьи, первоначально нанятой служанкой в пасторский дом, Г. Штоль формулирует: «…Шестнадцатилетняя полногрудая Фикен Бенке, покачивая бедрами, входила в кухню…» [Штоль. С. 45]. Проходит время, Генрих «думает об отце… (…) …Отец был рабом своих страстей, страсти к вину, к роскошной жизни, к женщинам, из которых Фикен, как теперь выяснилось, была не первой» [Штоль. С. 62].

Визиты к влиятельному родственнику Д. П. Трощинскому отца Гоголя и всей семьи оставляли сложные впечатления у Николая…

«И однажды, когда „благодетель“ сам пожаловал к ним в дом и милостиво удостоил Василия Афанасьевича партии шахмат, Никоша подошел к играющим и сказал отцу: „Папа, не играйте с ним. Пусть идет“. А когда Дмитрий Прокофьевич, удивившись его самостоятельности, упомянул о розге, добавил: „Плевать на вас и на вашу розгу“. Испуганный Василий Афанасьевич хотел наказать сына, но старик остановил его. „Он будет характерен“, – заметил он» [Золотусский И. П.].

Для полноты картины правильно будет добавить еще один аспект российской действительности, описанный словами П. Я. Чаадаева: ««Надо, мой милый, беречь свою шкуру» (Mon cher, on tient á sa peau)» [Мережковский Д. С. Чаадаев].

Атмосфера Великого Герцогства Мекленбург и Шверин позволяла вести «рискованную игру» по утверждению и демонстрации личной независимости, хотя она (эта игра) и оставалась рискованной; может быть, в нее нельзя было выиграть, но существовал шанс не проиграть: такой урок юный Генрих имел основания усвоить еще в детстве.

Для крепостной России, в которой жил Н. Гоголь, такая рискованная игра в утверждение личной независимости была бы недопустимым нарушением сословных правил и завершилась бы трагически; «простые» люди таких попыток в общем-то не делали, а люди особо талантливые (и с определенным положением), делали, но без успехов: ситуация возвращалась «на круги своя»; возможно, такой урок юный Николай усвоил интуитивно еще в детстве. Можно предположить, он сделал и выводы: независимость, не нарушающая установленный порядок, – это система. Система, тщательно продуманная, точно, филигранно реализуемая.

Россия после реформ 1861—1865 годов (Алексей Пешков родился в 1868 году) была обществом великих изменений. Появились новые возможности, новые знания, новые мечты. В этой обстановке рождались необычный энтузиазм, необычный оптимизм, необычная активность. «Старое» утрачивало ценность; «новое», придуманное, зачастую мифическое, влекло неодолимо. Возник новый вид «социального спорта»: прыжки в будущее. Оставляя за спиной прошлое и мир прошлого, кто-то попадал на Капри, кто-то – с приговором в морозную Сибирь, кто-то (без промедления) выбывал из «мира живых».

Родственники юного Алексея не подавали ему однозначного примера поведения в новых условиях. С одной стороны, дед, «бывший» солдатский сын и бывший бурлак, «выбился», стал – на некоторое время – значительной и преуспевающей фигурой. С другой стороны, в новой ситуации и дед, и дядья не могли найти «выхода в будущее», цеплялись за прошлое в безнадежной, похоже, ситуации. Озлоблялись и ожесточались все больше и больше.

Положился юный Алексей на везучесть и интуицию? Или следовал потоку событий? Так или иначе, мы из его биографий видим человека, не имевшего ясного «родственного» примера поведения, самостоятельно и решившегося, и практически пытающегося оставить прошлое в прошлом и прыгнуть в будущее. Максим Горький оказался мастером спорта по прыжкам в будущее, оказался гроссмейстером, умеющим филигранно ходить-играть конем.

Что касается телесных наказаний в детстве Генриха Шлимана, Николая Гоголя, Алексея Пешкова.

Из (авто) биографических материалов можно сделать вывод, что таковых в детстве Генриха Шлимана не случилось.

В сохранившемся воспоминании Н. Гоголя о случае порки звучит облегчение. После того, как он, охваченный мистическим страхом, утопил кошку, его охватили переживания по поводу жестокого поступка. Он почувствовал облегчение и успокоился лишь тогда, когда рассказал о случившемся отцу, а тот его выпорол. Как мне кажется, в рассказе Н. Гоголя об этом случае можно ощутить легкое чувство благодарности сына к отцу. Н. Гоголь, судя по этому воспоминанию, воспринял телесное наказание как облегчение, своего рода искупление вины, окончание периода мучительных переживаний, неприятных эмоций. По одной из биографических версий юного Н. Гоголя, начавшего учебу, начальство хотело выпороть; Николай сымитировал сумасшествие; его не только не выпороли, но сама практика порки в учебном заведении сошла на нет. Революция без революции?