Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Смеркалось. Степаниха зажгла висячую, под круглым абажуром, семилинейную лампу.

— Ой, дочка, как хорошо, что ты приехала, — в который уже раз говорила бабка Епремиха, то так, то этак разглядывая Качырий и похлопывая её по спине. — Спасибо, что не забыла соседей своих, навестила. И впредь приезжай, с братом приезжай. Чай, женатый эн?

— Двое детей, сын и дочка.

— Ой, хоть бы разок поглядеть на его жену! Верно, приезжайте на октябрьские, а?

— Там видно будет…

— Ты, сарманай [11] [11] Сарманай марийская присказка, не переводима. , не отговаривайся! Не «видно будет». а приезжайте. Муж-то у тебя есть?

— Нет.

— Что так?

— Да как вам сказать… Наверное, еще в зыбке качается.

— Э-э, тогда ты больно привередлива, — Епремиха укоризненно покачала головой. — Гляди, останешься вековушей, выхватят твоего суженого из зыбки-то. Нынешним девкам да разженям пальца в рот не клади — вместе с рукой отхватят и даже спасибо не скажут.

— Оно и хорошо, коли привередлива, — вступила в разговор Степаниха. — Сама знаешь, какие нынче мужики пошли. Тот водку пьет, жену колотит, этот, кобель, по бабам бегает… Чем за таким горе мыкать, лучше одной жить. Одна голова — один ответ.

— Не все же такие. — тихо обронила Таис.

Качырий поблагодарила за угощение, вышла из-за стола. Бабы загомонили, кинулись к ней.

— Что рано выходишь? Покушай еще.

— Молочка-то, молочка нашего отведай! У нас корова нынче мало тает, зато молоко жирное.

— Яишенку-то и не тронула. А я-то старалась, на самый жар поставила. Чу, не пригорела ли?

— Э-э, сарманай, сметаны-то почти полон горшок! Ты что, думаешь, я её назад понесу? Давай садись, ешь. такой сметаны во всем Маскануре не найдешь!

— Спасибо, дорогие соседушки, сыта по горло, — растроганно говорила Качырий, обнимая то одну, то другую. — Не думала, не гадала, что так примете…

— Э-э, сарманай, поскиталась по чужой-то стороне и обычай свой позабыла, — мягко журила Епремиха. — А если мы к тебе пожалуем, разве не так примешь?

— Пожалуйста, приезжайте. Буду очень рада.

— А вот и приедем, всей деревней нагрянем.

В избе жарко, душно — Степаниха в честь приезда гостьи не пожалела дров.

Качырий села возле открытого окна. То ли от духоты, то ли от раздумий у нее разболелась голова. «Видимо устала, да еще переволновалась», — думала она, жадно вдыхая вечернюю прохладу. Взрыв хохота оборвал её мысли. Девушка обернулась. Что такое? Почему все смеются?.. Случайно взгляд её упал на бабку Епремиху. Упершись растопыренными пальцами в скамейку и выпятив грудь, бабка Епремиха сидела прямо, словно проглотила деревянный аршин. Тонкие, блеклые губы её были надменно сжаты, глаза сузились в брезгливом прищуре, седая голова гордо вскинута, на лице — ни тени улыбки. Все так и покатываются от хохота, а бабка даже не шелохнется, не поведет бровью. Вдруг она, как ужаленная, вскочила со скамьи, выхватила из-под себя клочок газеты, брезгливо взяв кончиками пальцев за краешек, встряхнула несколько раз. будто выхлопала пыль, и воскликнула:

— Поже мой, ка-кой пыли-чча!

Затем, вихляя худыми бедрами, перешла на другую сторону избы, снова расстелила газету на скамье, осторожненько уселась на бумажную подстилку и, приняв ту же надменную позу, замерла.

В избе гремел хохот. Одни, повизгивая, как от щекотки, валялись по лавкам, другие, кто сидели на корточках, схватившись за живот, корчились на полу. Несколько мужиков, сидевших с трубками у порога, поперхнулись табачным дымом и теперь надсадно кашляли, вытирая слезящиеся глаза. Отовсюду летели стоны, вздохи, короткие возгласы: «Ой умру!» — «Ну и сатана!» и, перекрывая весь этот гвалт, хором кричали ребятишки:

— Йыван иза [12] [12] Иза — брат. У марийцев, независимо от родственных отношений, подростки называют взрослых парней иза — старший брат, а старшие младших — шольо, младший брат. Точно так же ака — старшая сестра. ! Это Йыван иза!

— Какой Йыван? — спросила Качырий сидящую рядом с ней Степаниху, которая вконец обессилела от смеха и теперь принялась тоненько икать.

— Ик… Про эигервальского Элексана, может, слыхала? йк… Так вот его сын… йк… — не договорив, Степаниха махнула рукой и снова расхохоталась.

— Иди, выпей воды, — посоветовала Таис. — Три года где-то пропадал, блудный сын. Вернулся домой, заявился к бабке Епремихе в гости — она ему теткой двоюродной приходится — и вот этак же… уморил со смеху.

— Неужто газету под себя подстилал? — улыбнулась Качырий.

— Нет, платок носовой. Да только ли это… С ума сойти! Говорить-то по-своему разучился. За три-то года! Братишку своего заместо переводчика привел. Епремиха ему: «Ну как, племянничек, поди, скучал по дому-то?» А он — к братишке: «Что она говорит?»

— Вот я ему «что она говорит» и показала, — не вытерпела Епремиха, сама подсела к Качырий. — Схватила за шиворот и давай — коленом под зад… Он упирается, как телок, таращит глаза, а я его — в сенцы, оттуда — во двор.

— А дальше?

— Дальше за ворота. Только не успела…

— Язык у Йывана развязался, — подхватила Степаниха.

— Еще бы! Как раз семик, на улице полно народу, а тут молодого парня пинком под зад… Хоть кого возьми — срамота! Вот и он, видать, испугался сраму-то да как заорет: «Тетушка, ты что, с ума сошла?» Я и отпустила. Ой, сарманай, говорю, тогда заходи, гостем будешь. Носовик свой сопли вытирать прибереги, нечего заместо пеленки под себя стелить…

— Ха-ха-ха!

— Ох-хо-хо!

— Ну, уморила Епремиха, до коликов насмешила!

— Она это умеет!

— А что, разве не так было? Сами, чай, видели, — подытожила Епремиха и повернулась к Качырий. — Вот и сюда нарочно пришла на тебя поглядеть. Горшочек со сметаной и сенцах припрятала. А вдруг, думаю, и эта на платочке носовом сидит, чтобы, значит, об скамейку нашу не запачкаться… Стоит ли такую сметаной потчевать?

— А что, обратно бы унесла сметану-то? — спросил кто-то и прыснул в кулак.

— Унесла бы! — не моргнув глазом, ответила Епремиха. И, утерев концом платка потное лицо, живо спросила Качырий: — Чу, ты в городе живешь или в Маскануре?

— В городе. Сейчас в отпуске, гощу у Микале.

— Говорят, в городе ногти красят. Правда, что ли?

— Правда.

Качырий в душе порадовалась, что не сделала себе маникюр. Вот бы попала на язычок бабки Епремихи!

— Ой, сарманай, никак в толк не возьму, зачем надо ногти красить? — разглядывая свои обломанные, с въевшейся чернинкой, ногти, сокрушалась Епремиха. — Да еще, слыхать, за это большие деньги платят. Верно, что ли?

— Ну, хоть и небольшие…

— Наверное, у городских денег — некуда девать. Вот и выдумывают разное баловство. Послали бы их лучше мне!

— А что бы ты делала с теми деньгами? Тоже пошла бы ногти красить? — раздалось от порога.