Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Алексеев поднял трубку, попросил редактора немедленно прийти в райком вместе с автором фельетона.

Невзоров появился лишь через час и председатель, у которого в райцентре были другие дела, ушел, не дождавшись.

— Не вижу автора фельетона, — сухо поздоровавшись с Невзоровым, сказал Алексеев.

— Газету подписывает редактор. Следовательно, он и несет ответственность за все, что в ней опубликовано, — ответил Невзоров, глядя не в глаза секретаря, скрытые за очками, а на полный, лоснящийся от жары подбородок его, подпертый туго накрахмаленным воротником белоснежной рубашки.

— Никто не собирается снимать с вас ответственность, — Алексеев нервным движением поправил галстук. — Но мне бы хотелось, чтобы ваш литсотрудник впредь… Вы понимаете, в какой адрес направлено острие критики? Павел Сидорович — член райкома!

— Ну и что же?

— Как это «ну и что же»? — взорвался Алексеев. — Не забывайте, что редактируемая вами газета — орган районного комитета партии. Может, ваша Яшмолкина задумает настрочить фельетон на секретаря райкома. Вы и тогда…

— Нет, тогда я посоветую ей послать фельетон в республиканскую газету, а то и в «Правду», — отпарировал Невзоров и уже более спокойно продолжал: — Что вас волнует? Разве факты, изложенные в фельетоне Яшмолкиной. не соответствуют действительности?

— Вот именно, не соответствуют!

— Хорошо. Завтра я сам выеду на место, проверю и. если дело обстоит действительно так, как вы говорите, газета даст опровержение. Надеюсь, это все? — Невзоров собрался уходить.

— Нот, не все, — Алексеев усилием воли подавил клокотавшее в нем раздражение. — Вы знаете, что Яшмолкина ушла от мужа?

Гривастые мраморные львы, с двух сторон охранявшие пещеру, сидели спокойно и важно, уставившись на своего хозяина. И только тот, что на пресс-папье, припал на передние лапы, готовый вот-вот прыгнуть на строптивого пришельца, вцепиться ему в горло.

— Да, знаю, — Невзоров в упор смотрел на сердитого льва, мысленно говоря ему: «А ну, прыгни. Посмотрим, кто кого».

— И как вы к этому относитесь?

— Никак. Это её личное дело.

— Напрасно. Я бы советовал вам поинтересоваться моральным обликом своего новоиспеченного литсотрудника.

— А я бы советовал вам поинтересоваться моральными и деловыми качествами своего подшефного Пузырькова, — в тон Алексееву сказал Невзоров. — Извините, у меня еще уйма дел.

— Хорошо, мы поставим этот вопрос на бюро, — пригрозил Алексеев.

— Пожалуйста.

Но пропесочить строптивого редактора на бюро, как намеревался второй секретарь, не пришлось. Этому воспротивился Доронин.

— Не туда вы гнете, Николай Петрович, — резко говорил он. — Газета критиковала Сидорова не как члена райкома, а как председателя колхоза. Правильно критиковала! Кто, как не председатель, повинен в том, что сотню поросят-отъемышей загнали в старый сарай и не удосужились хотя бы соломой покрыть крышу, не обеспечили кормами, в результате чего допустили падеж. И это в летнее время! То, что Сидоров является членом райкома, ни в коей мере не оправдывает его. Раз он член райкома, с него и спросу больше. Вот его и следует заслушать на бюро. Боюсь, что Невзоров не промолчит, расскажет о вашей попытке давить на газету.

Да, Невзоров не промолчал. По его инициативе фельетон обсуждался на расширенном заседании правления колхоза, при этом выявилось немало других недостатков. После этого Сидорову ничего не оставалось, как тут же написать на имя редакции письмо, признать критику справедливой и сообщить о принятых мерах. С этим письмом Невзоров явился на бюро райкома и, конечно, отдуваться пришлось уже не Сидорову — тот сделал свое дело, — а ему, Алексееву.

— Вы демагог, товарищ Алексеев! — сурово обличал Невзоров, распаленный настойчивыми попытками Алексеева повернуть обсуждаемый вопрос в нужное ему русло. — Окружили себя львами и сами стали рычать на людей, аки лев, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Чего стоят все ваши высокопарные речи, вся эта словес — лая шелуха, если вы перестали видеть людей, перестали понимать их. Вспомните, за что вы уволили тетю Варю… Варвару Никифоровну Шульпину…

— Конюхами райисполкома я не распоряжаюсь, — кисло заметил Алексеев.

— Нет, распоряжаетесь! При мне вы говорили по телефону председателю райисполкома товарищу Шуматову, что Варвара Никифоровна якобы хочет уволиться, ноги болят, но не смеет или не умеет написать заявление. Дескать, подскажите кому-нибудь, чтобы ей помогли написать заявление и не задерживайте с расчетом. Так было дело, товарищ Шуматов?

— Так. А разве тетя Варя не хотела увольняться? — изумился Шуматов, высокий, костлявый мужчина, с черными кустистыми бровями и нездоровым румянцем на впалых щеках.

— Вот именно, не хотела. Со слезами ушла. С обидой в душе, потеряв веру в людей, в нас, товарищи коммунисты! И я считаю своим долгом заявить здесь, на бюро: мы должны восстановить Варвару Никифоровну на работе. Вот её заявление. В понедельник, товарищ Шуматов, она зайдет к вам. Женщине скоро на пенсию, а у нее сезонная работа и никакого жилья. И вообще, товарищи, надо нам получше знать людей, исходить из их деловых качеств, а не из личной симпатии или антипатии, как это делает порой товарищ Алексеев…

К удивлению Алексеева, никто из членов бюро не встал на его защиту. Одни угрюмо отмалчивались, избегая встретиться с ним взглядом, другие всем своим видом как бы поддакивали Невзорову. Алексеев попытался воздействовать на Доронина, передав ему записку: «Как вы можете позволять такое? Сегодня — я, завтра — вы!» На что Доронин ответил вслух: «Ничего, лучше высказаться на бюро, чем где-то».

Словом, жарко было Алексееву на недавнем бюро. Так жарко, что он даже испугался за свое будущее, хотя не хотел признаться в этом даже себе. Ясно было одно: с Дорониным ему не сработаться. Будь другое время, давно бы он расправился с этим выскочкой с его партизанскими замашками и не прозябал бы столько лет в районе, да еще на второстепенных должностях. Не то время, вот и приходится терпеть, приспосабливаться, улыбаться и признавать критику справедливой, когда хочется метать громы и молнии.

Ничего этого Пузырьков не знал. Поэтому нежелание Николая Петровича помочь ему выпутаться из затруднительного положения расценил как зазнайство. У него было такое ощущение, словно человек, которому он безгранично верил и которого глубоко уважал, вдруг в самый неожиданный момент предал его. Особенно покоробила Пузырькова фраза «и чем скорее вы это сделаете, тем лучше», прозвучавшая как предостережение. Чем больше Пузырьков размышлял над этой фразой, тем сильнее им овладевала какая-то неясная тревога. Уж если Николай Петрович, тот, кто все эти годы покровительствовал ему и совсем недавно, перед поездкой в санаторий, намекнул о предполагаемом повышении его, Пузырькова, — уж если Алексеев заговорил так, то, чего же можно ждать от других? На мгновение Пузырьков почувствовал щемящее одиночество. Да, случись с ним беда, к примеру, окажись он предметом обсуждения на партбюро или, тем паче, на собрании, его никто не поддержит. Наоборот, заклюют. Злые, завистливые люди… До сих пор они ему завидовали, теперь, наверное, злорадствуют. Как же, есть за что уцепиться — от Пузырькова ушла жена. «Вы слышали? От Пузырькова ушла жена!» Пойдут всевозможные толки, пересуды… А Качырий — в редакции газеты. И живет не где-нибудь, у брата. Вот если бы она убежала к другому… Да, в этом случае его, Пузырькова, не в чем было бы упрекнуть. Нет, нет, Качырий его законная жена, и она должна вернуться. Тогда все встанет на свои места. Даже больше. Ведь не каждый мужчина найдет в себе силы простить такой поступок жены, а вот он, Пузырьков, простит. Он не злопамятен, он умеет прощать чужие ошибки.