Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Потом быстро набросал посередине сторожки листья, тонкие ветки и зажег. Сразу стало светлее, а на душе — спокойнее. Халиль с Эмине, следя, чтобы огонь не погас, то и дело подкладывали сучья потолще.

— Чего стоишь? Переоденься!

Халиль расстелил шинель, сел с краю и повернулся к Эмине спиной. Слышно было, как она раздевается, а потом, как одевается.

Переодевшись, Эмине разложила на куче хвороста мокрую одежду и села рядом с Халилем. Как она похожа сейчас на снявшую фату невесту! Ее глаза, не любившие никого, кроме Халиля, затуманиваются. Скрестив руки на груди, она ждет. Оба замечают, что их дыхание учащается. В крови все ярче разгорается пламя, оно ищет выхода. Все их помыслы сейчас устремлены к одному: быть вместе, дать друг другу частичку себя, испытать пьянящее блаженство, а потом растянуться на земле в сладком изнеможении. В сторожке становится теплее. Взяв Эмине за плечи, Халиль хочет привлечь ее к себе. Как неподатлива Эмине, как тяжело ее тело, словно мертвое. Стыдливая улыбка, за которой она прячет свое желание, ее взгляд и скованность охладили Халиля. Он опустил руки и повернулся к Эмине спиной. Но теперь Эмине прильнула к нему. Она стала легкой-легкой, как птица, и удивительно гибкой. Мягкой, как пух. И податливой, предупреждавшей каждое его движение. Халиль обнял Эмине своими большими руками. В тот миг во всем мире остались только они, сторожка, шинель да колеблющееся пламя костра. Страсть не умещается в их сердцах, как не вмещаются в ягоде живительные соки и разрывают кожицу. Влажные полуоткрытые губы, горячее дыхание, запах табака… Долгие поцелуи… Эмине закрыла глаза, она вздыхает, стискивает зубы, прерывисто шепчет: "Халиль! Халиль! Халиль!" — будто зовет не того, кто рядом, а кого-то далекого.

Лоб Халиля покрыт капельками пота, поблескивающими в широких складках морщин. Эмине трепещет в объятиях Халиля, все крепче прижимается к нему.

И вдруг их тела становятся тяжелыми, будто налитыми свинцом. Страсть прорвалась сквозь дыхание, сквозь жилы и покинула разгоряченные тела. Все стало бессмысленным, пустым, скучным и пресным… Теперь у жизни нет ни прошлого, ни будущего. Куда девалась красота их тел, волшебство их одухотворенных лиц, души опустели, осталась жизнь, мало чем отличающаяся от скотской, Эмине, потная, с лоснящимся лицом, с бессильно раскинутыми руками и мутными глазами кажется Халилю отталкивающей.

Оба словно оцепенели. Им даже не приходит в голову прикрыть наготу, утратившую свою притягательность. Какое некрасивое у Эмине лицо, какая невыразительная улыбка, взгляд. Где их недавнее очарование? Поистине, красота — это нечто способное пробуждать чувства. А эту способность в Эмине убили. Любовь, страсть — все сейчас кажется Халилю ненужным. Эти чувства умерли в нем. Осталась просто Эмине. Без прежней живости, без страсти. Она тяжело дышит, у нее пересохло в горле. Смущенно поднимается с земли, словно стыдясь того, что было. Если бы Халиль вдруг ушел сейчас, она побежала бы за ним, как собака за хозяином. Влюбленная и преданная… А почему, собственно, преданная? Разве у нее один Халиль? А те, другие?.. Халиль представил себе их картузы, большие голые ноги, большие руки, представил себе, как они ложатся в постель, их взгляд, которым они окидывают женщину, представил себе, как… Разве не спала с ними Эмине? Разве не улыбалась им той же самой улыбкой? Разве не отдала им частичку себя? Так вот откуда эта притворная стыдливость!..

— Немедленно проваливай отсюда! — вдруг вырвалось у Халиля.

Эмине съежилась. Глаза Халиля гневно округлились. Разложенная на хворосте мокрая одежда вызывала брезгливость. Халиль схватил Эмине за руку и отшвырнул к двери. Шнурок, который Эмине в этот момент затягивала на шароварах, выпал из ее рук. Эмине запуталась в шароварах и упала у самой двери, безобразно растянувшись. Казалось, в ней сосредоточилось сейчас все, что может сделать женщину неприятной. Халиль швырнул ей в лицо ее узелок. Эмине лежала, скрючившись, поджав под себя ноги и прикрывая руками искривленное страдальческой гримасой лицо. Пинком ноги в бок Халиль заставил Эмине распрямиться. Но только она хотела привстать, как получила пощечину. Это вывело ее из оцепенения, и она стала постепенно избавляться от страха. Встряхнулась, взгляд снова стал осмысленным. Еще пощечина! Волосы закрыли половину лица. Эмине невольно повернулась к Халилю и взглянула ему в глаза. Теперь ее лицо было лицом человека, способного противостоять самой смерти и в то же время презирающего смерть, — гневное и вместе с тем прекрасное. Эмине задыхалась от гнева. Ее губы, повлажнев, заблестели, в глазах была решимость.

Халиль постоял немного, успокоился и подложил хворосту в костер. Пламя вновь взвилось вверх. Лицо Эмине, только что казавшееся Халилю безобразным, горело яростью, и Халиль в который уже раз понял, что не в силах отказаться от Эмине, что нет ему без нее жизни. Именно такой он любил Эмине. Вот с такими гневными, блестящими глазами. Он схватил ее за руку и потянул к себе.

Дождь забыл, совсем забыл, что должен идти. Он даже забыл, что скоро наступит утро. Прислонившись спиной к куче хвороста, Халиль сидел, держа Эмине в объятиях. Она еще ребенок. Истерзанная, измученная, не знавшая ни детства, ни ласки девочка, которую никогда не водили за руку гулять, которой никогда не покупали красных башмачков, — та маленькая Эмине тихонько плакала, но ни разу никому не пожаловалась и не сказала, что ей хочется, очень хочется разноцветных леденцов… Что за руки у Эмине, что за глаза, что за волосы! Все его мысли сейчас об Эмине. Только о ней… Скоро утро. В окне — небо, но до чего оно темное!.. В их доме на окнах будут занавески из цветного ситца. У порога — веник, во дворе — утка и селезень с зелено-желтыми крыльями… Нет, он сейчас может думать только об Эмине! Какая она чистая, неиспорченная, какая грустная, тихая! Как она мокла под дождем, дожидаясь его, а как любит! Трудно поверить, что, уйди она, ушла бы навсегда. Но она здесь, рядом. Она лежит, прижавшись к его волосатой, жесткой груди. Лежит, чувствуя его дыхание, в котором сама жизнь, молодость и сам Халиль — Халиль, порой внушающий другим такой же страх, какой внушает одиночество. Он и есть одиночество, потому что он все время без Эмине… Уже видно, какого цвета стены, торчащие из них гвозди, сухая ветка груши. Вот-вот наступит утро.

— Увел бы ты меня, Халиль, чтобы мне никогда не возвращаться домой!

Халиль курит, глядит на Эмине и улыбается так, словно больше не будет утра и ночь эта будет длиться вечно.

— Я наложу на себя руки, Халиль.

— Думаешь, это легко?

— А ты будешь горевать?

Халиль кивает.

— И плакать будешь?

Халиль снова кивает.