Василий Рем - Мои воспоминания

Я показал это стихотворение директору школу, жена которого, Мария Сергеевна, вела у нас литературный кружок. И он распорядился, чтобы стихотворение отпечатали на машинке и повесили в коридоре школы для всеобщего чтения. Внизу было написано, что автор его я. Это была первая проба пера, и сразу такая публичная. Затем появилось стихотворение о прощании со школой. Я тогда окончил восьмой класс и собирался поступать в ПТУ, а стихотворение подарил своему классному руководителю Татьяне Васильевне, учительнице немецкого языка.

Но всё это было потом, когда я уже заканчивал учебу и жил в селе Глазово, а пока после трудного колхозного лета я пошёл в четвертый класс. Учеба казалась мне довольно нудным занятием, кроме, конечно, математики. Похоже, к этому предмету у меня были особые склонности, поскольку все упражнения, задачи, а в последующем и уравнения я с легкостью решал за один урок. Причем все шесть вариантов, которые предлагались учителем. Решения, конечно, тут же раздавал товарищам, они списывали и тоже получали положительные оценки. Но учитель математики Надежда Гапоновна быстро заметила несоответствие результатов и истинных знаний моих друзей. Далее, как только я решал свой вариант, она забирала мою работу и отправляла меня погулять на школьный двор. Пару раз директор или завуч приводили меня обратно в класс, думая, что я прогуливаю уроки, но потом все привыкли к тому, что во время контрольных работ я болтаюсь в школьном спортивном городке.

По физике результаты у меня были примерно такие же, но преподаватель Поликарп Павлович с урока меня не отпускал, а нагружал дополнительными задачками, как он говорил, для общего развития. У Поликарпа Павловича была дочь Аня, моя одноклассница, в которую я был тайно влюблен в шестом классе. Увидев, как она идет в школу или едет на возу с родителями, я тут же ощущал, как мое сердце начинало сладко биться и по всему телу разливалась истома. И я бездумно брел за ней до самой школы или окраины села, где она жила, сам не понимая, зачем это делаю. Но со временем, где-то к седьмому классу, эта моя любовь прошла. Кстати, Поликарп Павлович тоже умер в расцвете сил. В тот период я начал дружить с Надеждой, другой одноклассницей. Она, как и я, была маленького роста, и вместе мы смотрелись довольно органично. Правда, за излишнюю полноту её дразнили «бочкой», так все и звали – Надя-бочка.

Дружил я с ней до восьмого класса, помогал решать задачки и выполнять домашние задания, готовиться к урокам. В учёбе она была, если честно, не очень. Однажды, провожая её домой, я впервые в своей молодой жизни признался ей в любви. Конечно, надеялся на взаимность и первый поцелуй, но она начала говорить какие-то нелепицы, ссылаясь на сына директора школы Гену. Тот был младше меня на год, но тоже имел на неё виды. По его мнению, я хочу воспользоваться ею и затем бросить. Такого коварного удара в спину я не ожидал и был просто обескуражен. Встречаться с Надеждой я больше не стал, а сыну директора надавал по физиономии так, что меня чуть не исключили из школы.

Второй раз меня едва не выгнали из школы за то, что я нацарапал гвоздем на классной доске слово из трех букв. Но мой отец на педсовете сказал:

– Сам Маяковский написал на литературном заведении «Дом Герцена» слова «Хер цена вашему Дому Герцена!», – и в школе меня оставили.

Однако мать Гены, Мария Сергеевна, которая вела литературный кружок, заявила, что с такими садистскими наклонностями я не достоин заниматься в литературном кружке, и выгнала меня с занятий. Ну что ж, зато её сынок на всю оставшуюся жизнь запомнил, что клеветать нехорошо.

После окончания четвертого класса на каникулах я снова пошёл работать в колхоз, естественно, в свою бригаду. Бригадир с удовольствием принял меня на работу, и мы с конюхом начали пасти по ночам коней, отправляясь с ними, как это называлось, в ночное. Верхом на Перваке или Майке кнутами выгоняли лошадей на луг у реки, где каждого по очереди стреножили путами, кроме жеребят, конечно. Разводили костёр и стерегли лошадей, пока те паслись на траве, покрытой вечерней росой. Насытившись, утомленные дневной работой кони укладывались вокруг костра и отдыхали, мы же спали по очереди. Один из нас всегда был на чеку: во-первых, подбрасывал в костер ветки, чтобы не погас, во-вторых, следил, чтобы волки не «подрезали» жеребят. Серых хищников в лесах тогда было много, и они частенько совершали набеги на стада овец, телят или лошадей.

Как это было прекрасно – сидеть ночью у костра, слушая лошадиное ржание и стрекотание ночных кузнечиков! Запрокинув голову, любоваться огромным количеством звёзд на тёмном бархате небесной вселенной. А когда какая-то из них срывалась и падала вниз, стараться быстро загадать желание. Вдалеке в деревне слышались песни девчат под музыку гармони, пьяная ругань загулявших мужиков под вой избитых ими баб, визг поросят и мычание коров. К полуночи все затихало, и только местные деревенские петухи звонким криком оповещали о том, что прошёл еще один час.

Утром над рекою стелился туман, воздух свежел, и от выпавшей росы становилось зябко. Подбрасываешь в костер больше веток, садишься поближе к огню. Но вот небо на востоке начинало розоветь, играя всеми красками – от бледно-жёлтых до фиолетовых. Первые лучи восходящего солнца, упираясь в редкие облака, пронизывали их насквозь, как рентгеном. Долину заливало золотисто-оранжевым светом, и все вокруг становилось в точности таким, как в детской песне, – оранжевое небо, оранжевая трава, оранжевые тучи, оранжевая вода в реке.

Как раз на том месте, где мы пасли коней, на реке когда-то стояла водяная мельница моего деда. Теперь от нее остались только четыре дубовые сваи, торчащие из воды. Но вот из-за горизонта выглядывало и само солнышко – большое, красное, с легкой аурой желтизны по кругу, и в то же мгновение окружающий мир менялся. Деревья, кусты, трава – всё вдруг окрашивалось ярко-зелёным цветом. Вода в реке отливала голубизной, отражая такого же цвета небо, все предметы становились четко видимыми, приобретали свои дневные реальные формы. Проснувшиеся кони вновь принимались пастись, хрупая сочной травой с утренней росой, а жеребята резвились вокруг них, разминая затекшие за ночь ноги.

Мы с конюхом снимали и повязывали на шеи лошадей путы, садились верхом и начинали сбивать табун в один кулак, направляя его в сторону бригады. К семи часам животные должны быть в стойлах конюшни, а через час, уже вычищенные, расчёсанные, с обрезанными копытами, – готовыми к трудовому дню. Подковывали тогда только верховых лошадей, а обозным надевали подковы в гололед. В бригаде было три конюха, которые пасли лошадей по очереди, ночь через две. Естественно, так же работали и подпаски – так называли помощников конюхов, идущих с ними в ночное.