Валерий Коновалов - Прѣльсть. Back to the USSR

– «Ява» у вас какая?

«Ява» могла быть «явской», производства фабрики с одноименным названием, и «дукатовская», качество которой было ниже. Была ещё и длинная, по 80 копеек, «Ява 100», в чёрной пачке, «черносотенная». Последняя не пользовалась популярностью: её надо было сушить перед употреблением.

– Явская.

– Да? – удивлялся удаче покупатель. – Дайте блок.

Убрав сигареты в портфель, уходить не торопился.

– Надо же! Не знал, что здесь есть. Часто поступает?

– Слу-ча-ается.

– А там… – взгляд покупателя становился загадочным, – можно, если к девяти буду подходить?

При этом он оставлял на тарелке стоимость пачки с доплатой.

– Не надо, – отказывался брать деньги Чкалов. – Потом рассчитаетесь, а то ведь со счета собьёшься.

Щекотливость ситуации заключалась в том, что ему не нужно было брать за сигареты сверх стоимости: это и так был левый товар. Но не брать – значило породить сомнения в его легальности, поэтому отказывался редко.

Решив, что заработал уже достаточно, известил Гора: отбой. Гор понимал его, потому что и сам не был готов рисковать свободой пусть даже из-за очень больших денег. Скоро он, скопив достаточную, по его мнению, сумму, уволился с фабрики, где остались лишь самые рисковые, бандиты, можно сказать. Гор дружил с ними с детства, но сам бандитом не был. Помахаться на кулаках в кафешке – в этом удовольствии он себе не отказывал, отличаясь от других тем, что никогда не подвергал противника унижению и не бил лежачего. Ему не хватало главного – жёстокости. Друзья его были другими. Троечники и двоечники привыкли жить во враждебной им среде, поэтому 90-е не застали их врасплох, а лишь способствовали рождению инициативы, которую теперь можно было проявлять не в кулачных разборках, а в бизнесе. Многие отличники оказались не у дел, потому что привыкли жить в условиях устоявшихся правил, действительность 90-х такой возможности им не предоставила. Например, в юридической компании «Юр-статус», которую одно время возглавлял Чкалов с партнёрами, на приёме клиентов сидел писатель, с документами бегала по городу курьер, золотая медалистка, а водителем работал бывший министерский чин. Когда-то к подъезду его дома подавали чёрную «волжанку», а теперь он на своих жигулях возил тех, на кого раньше смотрел свысока и кого сейчас ненавидел и уважал. Ненавидел за то, в чём не было их вины, а уважал за предоставленную ему возможность заработка.

В 90-е дела у Гора пошли хорошо: начал он с бригадира челноков, привозивших ширпотреб из Турции, ОАЭ, имел несколько точек на рынке. Потом купил коммерческую недвижимость и стал солидным человеком. Была у него одна черта, отличавшая его от многих, с кем он общался по жизни: Гор верил в честное слово. Так, не владея достаточными средствами для выгодного приобретения очередного нежилого помещения, он взял в долю брата Чкалова на негласных условиях своего преимущественного права по управлению недвижимостью. Тот дал честное слово и сдержал его. Когда у Гора возникли проблемы со здоровьем, он большую часть времени стал проводить на даче, где любил сидеть с удочкой на берегу пруда погружённый в свои неспешные мысли. Дело стало тяготить его, он осознал бессмысленность прежних соблазнов. Будь у него дети, он смотрел бы на жизнь иными глазами, но Господь не дал Гору такого счастья. Все немалые накопления его ушли на врачей, а когда деньги кончились, он стал лечиться в обычных поликлиниках. Ходил все время с каким-то аппаратом под рубахой, а если становилось легче, приезжал на встречу с друзьями. Теперь замечали они в глазах товарища новое, ранее не свойственное ему, – печаль и плохо скрываемую зависть к здоровым людям. Когда Гор слышал, что у кого-то появлялись проблемы со здоровьем, взгляд его теплел: ему становилось легче от понимания того, что он не одинок в своей беде. Последние два дня своей жизни Гор просидел неподвижно, уставившись взглядом во что-то, понятное лишь ему. О чем он думал, что видел? Может быть, думал о том, что ждёт его, видел мать, брата, своё детство, вспоминал задорную юность, полную приключений и риска молодость, сожалел о прошедшем или же физические страдания подавляли сознание… Одно ясно: о своих магазинах он не думал. Когда провожали его и поминали, говорили, как и принято в таких случаях, много хорошего. О том, что в нелёгкие годы Гор никогда не отказывал в помощи родственникам, растерявшимся перед новой реальностью, – даже тем, кто ранее сторонился его, опасаясь за свою репутацию. Не оставил он и своего падшего брата, рецидивиста, который, выйдя на короткое время из заключения, обокрал его: Гор, чувствуя, наверное, за что-то вину перед ним, ездил туда, где отбывал срок этот родной ему по крови человек… Было ли всё сказанное правдой или простительным преувеличением, сказать определенно нельзя, но многое из того, что говорилось об ушедшем, было откровением даже для близко знавших его. Таким был Сашка Гор, бывший хулиган и задира, не всегда друживший с законом, но веривший в честное слово…

После получения служебной площади Чкалов не только стал относиться к своим обязанностям без должной ответственности, но и проявил себя очень беспокойным жильцом. На него стали поступать жалобы от соседей, недовольных «ночными оргиями», прибавились и разборки с орденоносным соседом. Чтобы избавиться от прежде желанного, а теперь слишком неудобного работника, домоуправ начал хлопотать в исполкоме о предоставлении ему другого жилья. Дело упрощалось тем, что семья Чкаловых ранее уже была поставлена «на очередь» с перспективой улучшения жилищных условий и он сохранил за собой это право. Так сложилось: при поступлении в университет въехал в комнату на Ленинградском проспекте, по окончании – в квартиру на Смольной. Судьба ли это, везение…

В нашем повествовании, по настоянию самого героя, мы избегаем подробностей, касающихся его семейной жизни. Скажем лишь, что долго гулять на свободе после получения квартиры на Смольной ему не пришлось: вскоре женился. На работу устроился в вечернюю школу учителем русского языка и литературы. Это было довольно своеобразное учреждение, которое представляло собой отражение той стороны действительности брежневской эпохи, которая была насквозь поражена лицемерием. Сразу оговоримся, что жаловаться на то время, а уж тем более «клеймить» его было бы большим грехом, так как многих это устраивало. Существует даже такое мнение: Ильич сам жил и другим давал жить. Не знаем, насколько оно является всеобщим, так как появилось много позже после ухода генерального секретаря, когда люди почувствовали на себе результаты перемен и не всем альтернатива прежней жизни показалась привлекательной.