Валерий Коновалов - Прѣльсть. Back to the USSR

В СССР школа всегда была на передовой идеологической борьбы, и Чкалов надеялся, что работа учителем будет способствовать снятию с него подозрений в неблагонадёжности. К тому времени вечерние школы были уже анахронизмом и картина, сложившаяся в этом секторе образования, больше напоминала театр абсурда. Никаких учеников не было и в помине, а присутствие их на занятиях отражалось лишь документально: сидели горе-учителя в пустых классах и решали «кроссворды» в журналах посещаемости: в понедельник надо поставить законную тройку Петрову и Сидорову, которые не только не ходили в школу, но даже не знали о её существовании, во вторник «пришли» Иванов и Маркова, не присутствовавшие, может быть, уже и в природе, в среду вновь появляется Сидоров, а уж Ртищев «сидит» на каждом уроке: как же – любимый ученик, которого можно увидеть в школе аж два раза в году, живьём, а не на бумаге! Методический день уходил на поиски «живых душ»: ходили по адресам когда-то учившихся в дневной школе, а также уже числящихся в вечерней, но ни разу не появившихся. Найти «живую душу» и «скомплектовать» её (оформить учащимся школы) было большой удачей. Один раз Чкалову сильно повезло. Позвонил в квартиру, где, по его сведениям, проживала некая Людмила Осенева, не окончившая десятилетку, и – вот счастливая неожиданность! Мало того, что Людмила Осенева была дома, но ещё и оказалась его бывшей знакомой – известной Милкой, которая открыла ему дверь в костюме Евы. Лицо её, все ещё миловидное, несло на себе печать прежней и, судя по всему, продолжающейся забубённой жизни, но тело было безукоризненно. Если бы не лицо и руки, выдававшие возраст, Милку запросто можно было принять за семнадцатилетнюю девушку. Встретились как добрый друзья, хотя первое время было немного странно, что Чкалов предстал перед ней не тем, каким она знала его во времена бесшабашной юности, а лицом, как говорил Никанор Иванович, «официальным». Он искренне обрадовался встрече и постарался извлечь из неё максимальную пользу, поэтому разговор быстро приобрел прежние нотки, став дружеским и развязным. Милка простодушно, даже слишком легкомысленно отдала Чкалову свидетельство об окончании восьмилетки, и он «зачислил» её в свой класс. Разумеется, увидеть ее в школе он не надеялся, но, по крайней мере, мог поручиться, что это живой человек.

Милка (имя, разумеется, изменено) была когда-то девушкой Чкалова. Не девушкой в общепринятом значении этого слова, а подружкой, которую всегда можно было «выписать» в случае надобности, если, конечно, она была не занята. Природа наделила её правильными чертами лица, умопомрачительной фигурой, крайне недалеким умом и редкой искренностью. Она была красавицей, и, как это нередко бывает, если эта красавица принадлежит тебе, ты перестаёшь ценить её красоту, не замечаешь того, что видят другие – те, кто завидует тебе. Нет, она не принадлежала в этом смысле исключительно Чкалову и благоволила каждому сулившему веселое провождение времени. Она была лишена корысти, нежна и искренна, когда физически сближалась с мужчиной. С её стороны отсутствовали грубость и явное желание получить свое – нет, она сопротивлялась и жалобно просила не трогать её, но Чкалов знал, что, если проявит больше настойчивости, она падёт, и это придавало их встречам чувственную привлекательность. Особенно нежна она была, когда он, насытившись и чувствуя усталость, лежал без движения с закрытыми глазами. Милка потеряла девственность не по взаимности: её взяли силой её же друзья в подъезде дома, на техническом этаже, где компания часто проводила время. Бомжей в СССР не было, и технические этажи содержались, по крайней мере в Москве, в приличном состоянии. Молодые люди покупали вино, сигареты и устраивались там в полутемноте. Подоконник служил столиком, на котором раскладывалась небогатая снедь, а ступеньки – сиденьем. Здесь они чувствовали себя вольготнее, чем на лестничных площадках, на которые выходили жильцы квартир, выражая недовольство. Летом, собираясь компаниями, сидели в беседках на территории детских садов. Беседки были большие, и компании были большие. Здесь был свой верховод, своя красавица, свои приживальщики и свои аристократы. Последних хоть и признавали за своих, но все-таки немного чурались, ревниво охраняя подруг от их влияния. Наверное, у «простых» ребят было подспудное чувство предвиденья – они догадывались, что в будущем пути их разойдутся: у «аристократов» будет своя, чуждая им жизнь, а у них своя – такая, какой она сложилась у родителей: будут они шоферами, рабочими на заводе, милиционерами, водителями вагонов метро, военными, а кто проявит настойчивость, выйдет в люди – станет «инженером».

В случае с Милкой это был некий стереотип – «изнасиловали в подъезде». Было ли так на самом деле – Чкалов не знал. Говорила, что впоследствии она стала девушкой одного из участников этого действа. Парень влюбился в неё и мучился ревностью, когда она отвечала на ухаживания других. Ревность долго жила в его сердце.

Чкалов ещё посидел немного, выпил чашку чая и простился с бывшей подругой. Он был доволен: «скомплектовал» ученика – да ещё какого! Попробуй скажи теперь, что это, дескать, очередная мертвая душа. Нет, очень даже живая – живая до того, что малейшие подробности её души и тела, вплоть до слишком щекотливых, он готов был раскрыть в случае необходимости.

Учительский коллектив вечерней школы 1++ Железнодорожного района Чкалов вспоминает с теплым чувством. Математик Ирина Моисеевна, физики Лазарь Моисеевич и Юрий Владимирович, завуч Тамара Иосифовна, другие учителя – почти все они, кроме директора школы Александра Сергеевича, относившегося к нему с подозрительностью, приличествующей занимаемой должности, считали его талантливым, современным, в меру фрондирующим и не в меру ленивым молодым человеком. Сошелся он с Юрием Владимировичем, физиком, и Александром Алексеевичем, историком. В первом привлекала почти чеховская интеллигентность и лёгкое фрондерство, во втором – необычная судьба. Александр Алексеевич был когда-то партийным функционером и работал замом секретаря одной из среднеазиатских республик. Рассказывал о нравах в этой среде: «Правило было такое: первый секретарь обязательно должен быть из национальных кадров, второй – русский. Была своя специфика. Например, надо шефу выступать – готовь доклад. Трудишься, пишешь, приносишь ему: „Вы, Мухрай Мухраевич, посмотрите, поправьте, что сочтёте необходимым, – я отредактирую“. И вот ходишь к нему каждый день и спрашиваешь: замечания есть? А тот и не думал читать. Завтра выступать ему – к ночи зовёт. Начинает читать – спрашивает: „А это слово что значит? А это?“ Работа была нелегкая». Надо сказать, что Александр Алексеевич был совсем не похож на функционера, образ которого сложился в народном сознании, – коррумпированного и чванливого. Это было открытием для Чкалова. Погорел историк на любовном фронте. Таких не держали, чтобы не пятнать образ партийного вожака. Из партии не исключили, но с должности сняли. Ввиду важности предыдущего места работы пользовался большим авторитетом у директора школы, для которого прежняя должность нового сотрудника была недосягаемой. Рассказывал свои байки и физик. Заговорили о китайцах, и он напомнил, что первые имена в списках окончивших МАИ с красным дипломом – сплошь китайские, вплоть до года, когда Хрущёв поругался с Мао. Юрий Владимирович говорил, что китайские студенты почти не спали и всё время проводили за учёбой. «Они, если чего-нибудь не понимали, то просто заучивали текст наизусть, – улыбаясь, говорил он. – У нас в общежитии жил китаец. Мы как-то решили подшутить над ним и разбудили в шесть часов утра – дескать, у нас положено стоя слушать гимн Советского Союза. Он принял это всерьёз и стал нас каждое утро будить. Слова гимна у меня отпечатались в памяти на всю жизнь». Юрий Владимирович говорил, что и ему когда-то предлагали продвигаться по партийной линии, но он из лени не согласился.