Александр Палмер - Две трети. Фантастический роман. Книга первая

– Привет. А где же женщины приятные во всех отношениях? – поздоровался Александр.

– Привет. Кати, говорят, сегодня не будет, а представительницы матриархата ушли чесать языками на террасу. – Петр заговорил нарочито весело, чтобы сохранить веселую самоуверенность и не дать даже зародиться какой-бы то ни было неловкости, неловкости именно для себя.

И Александр помог ему. Он не был хмур, меланхоличен, враждебен или раздражен. И он первый начал беседу, пустив ее по интересовавшему его руслу:

– Понятно. Женские тайны, мужские разговоры. Слушай, расскажи мне: ты химик, вот вчера ты нам устроил аттракцион – это твоя биохимическая конструкция с моей шляпой… То есть понятно, что это биохимия, а генетика как-то у тебя присутствует, в этих твоих делах?

– Да, в общем нет. Если тебя интересует генетика, ничего просветительского пересказать не смогу. Потому что сам толком не разбираюсь. Я работаю с элементами такого порядка величины, которые как правило уже готовы, и обычно нет нужды разбираться в их генетической основе.

– Ну, хорошо. Вот тебе от стороннего обывателя не совсем ожиданный вопрос: если ты не вникаешь в генетическую первооснову своих биохимических конструкций, как и какой род ты им присваиваешь? В смысле – мужской, женский?

– Задал вопрос, и сразу видно, что ты не просто обыватель, а русский обыватель – мыслящий на русском языке. А может, попросту прикидываешься и провоцируешь меня, – догадливо хмыкнул Петр. – А никакого. Никакого рода. Как в английском языке: у одушевленных предметов род имеют только люди (или в крайнем случае домашние песики, котики и так далее – как члены семьи). Все остальные одушевленные – животные в обобщенном смысле – рода не имеют, разумеется, если не сказано и не подразумевается сразу, что речь идет о самке или самце. А так, обобщенно – просто «it», «это». Лучше, как англичане – не задумываться на этот счет.

«Опять средний род», – подумал про себя Фигнер. – Но создаете вы это нечто – живое нечто, из элементарных половинок: мужской и женской, и как я понимаю, функция продолжения рода вами не закладывается, самцов и самок не предусматривается?

– Да, конечно. Но какой смысл об этом задумываться. Скажем, не задумываются же создатели служебных компьютерных программ, тех же имитов, к примеру, о том, что всё это комбинации знаков двоичной системы. – Петр пожал плечами. – Если есть понимание этого, неплохо наверно. Нет – ну, и ладно. Кстати, на заре кибернетики были попытки создания компьютеров на основе третичной системы: -1; 0; +1, со средним родом, так сказать, с твоей точки зрения. Слушай, пустое это. Язык устал. Лучше расскажи сам что-нибудь.

– Да долго рассказывать не могу, не имею права. А коротко – завтра уезжаю. Сначала в Уфу на несколько дней. А затем на месяц-полтора в Солсбери, – задумчиво ответил Фигнер.

– Ух, ты. Как мы вчера тебе накаркали, – то ли удивился, то ли обрадовался Петр. – Если у меня будет время, а главное, конечно, у тебя, может, свяжемся. Я приеду, сделаешь мне экскурсию по злачным местам…

– Посмотрим. Поживем-увидим, – уже опять рассеянно и неохотно отозвался Фигнер.

Принесли чай, и оба как-то одновременно потеряли интерес к разговору. Фигнер сосредоточенно про себя прикидывал свои дела на ближайшие дни, а Петр просто скучал.

– Ладно, спокойной ночи. Я пройдусь, прогуляюсь. Попрощаюсь на ближайшее время с русским пейзажем, – встал Фигнер, и протянул Петру руку, тот ответил неплотным и безразличным рукопожатием. Александр молча вышел через боковую дверь гостиной в сад, дальней дорожкой – чтобы не попасться на глаза дамам с террасы – направился к выходу. Было еще светло, пыльные музейные лучи солнца редко пробивали рыхлую, зеленую массу сада, и на все краски дня здесь, в саду, словно наложили серый оптический фильтр. Фигнер не пошел к главным воротам, нашел небольшую калитку в отдалении, и пройдя еще немного среди затененных кустов и деревьев, вышел за ограду на открытое пространство. Усадьба стояла на холме. Дорожка узкой змейкой спускалась вниз, где-то там внизу пропадала из виду, затем вновь поднималась на вершину следующего склона, неожиданно ярко желтея в закатных лучах. Вдали – то ли на самом деле, то ли из-за удаления так виделось глазу – холмы и лощины сливались в плоскую линию горизонта, местами и редко нарушаемую синей, приземистой зубчатой стеной леса. Солнце совсем село. Воздух на границе земли и неба разделился вдруг на четкие горизонтальные слои. Нижний – тот, что соприкасался с самой землей – был нежно-лазоревого, закатного цвета, у своей верхней продольной границы он синел и переходил в полосу сизого, почти непрозрачного, может, от начинавшегося тумана, может, наоборот, от жаркого дневного марева, воздуха. Этот второй, более мощный и широкий слой атмосферы с высотой светлел и переходил во что-то голубое, всё более прозрачное, чтобы, наконец, не заполнить треть небосклона ровной прямой полосой, отделенной резкой границей от остального, темно-синего уже, ночного неба, того самого космического неба, которое должно было стать вскоре его целью и его путем.

«Идиллия. На прощание. Наверно, через месяц-другой я буду вспоминать и тосковать. Но сейчас… скажи мне, что я буду встречать такой закат завтра, послезавтра, через неделю, месяц – я взмолюсь и запрошу перемен», – Фигнер встал с корточек, откуда он только что, по-детски задрав голову вверх, смотрел в ночное небо, прокладывая курс глазами прочь от земли, стряхнул с углов губ изжеванную травину, и повернул к дому.

В эти же самые часы Катерина находилась всего минутах в пяти езды от дома, среди озер и холмов бывшей Речи Посполитой. Усадьба, приютившая ее, располагалась на берегу небольшого литовского озера и принадлежала одной, давно ей знакомой, литовско-русской супружеской чете. Мужа хозяйки не было дома, и две молодые женщины общались наедине. Людвига, хозяйка дома, приготовила странный ужин, главным сервировочным предметом которого была непомерная пузатая супница, где, однако, пыхтела, дышала, испускала ароматные пары не горячая литовская похлебка, а настоенная смесь горячего вина и пряностей. Обе женщины сидели рядом на диванах и постепенно хмелели.

В начале вечера Катерине не хотелось решать – возвращаться ли сегодня домой, не возвращаться, но чем дальше шла беседа, а вместе с ней длился и вечер, тем всё более само собой подразумевалось, что этот вечер будет длиться и дальше: – Что-то мне кажется, что-то у тебя, что-то не так давно произошло, – шутя погрозила пальчиком Катерине Людвига – маленькая, ярко-рыжая, короткостриженая.

Она была намного старше Кати, но ее ясные блестящие глаза, миниатюрный гибкий и подвижный стан, и соответственные такому стану повадки совсем не давали повод задумываться и сравнивать их возраст. Катя молчала. – Раньше ты эти разговоры категорически пресекала, – продолжала Людвига. – Ужели так? Я тебе облегчу задачу. Потому что мне кажется, ты не прочь спросить меня то самое: изменяла ли я мужу. Не ищи деликатных слов. Да, и ты заранее знаешь ответ, только стесняешься за меня признаться, —снова продолжила монолог Людвига. – Ромик у меня умный мужчина. Мы с ним давно, очень давно, и как ни странно, до сих пор любим друг друга. Мы всё понимаем, и не произносим ненужных фраз. Мы же не свингеры какие. И даже больше – то, что у меня бывает на стороне… сразу после этого… усиливает —не любовь, конечно, это было бы слишком романтично – но физическое влечение к мужу. У него то же самое. Я это знаю.