Владислав Корнейчук - Тень Ельцина. Книга содержит нормативную лексику

Мы еще долго, до глубокой ночи, несем околесицу. Выпиваем все запасы вина. Постоянно, почти отчаянно, но весело, иногда перебивая друг друга, о чем-то говорим. Идем в супермаркет за ветчиной, сырами, прихватываем там еще недорогого хорошего белого и красного вина, минералки. Поль, Милана, я – мы всю дорогу не умолкаем. Выпиваем по дороге домой в соседнем баре по чашке кофе.

Поль, оказывается, снова курит. На улице закуривает. Мне не хочется. Но я тоже вытягиваю из пачки с цыганкой сигарету. Поль утверждает, что их теперь во Франции не производят.

─ Серьезно? Я и не знал, тогда давай и по второй покурим.

─ Давай с твоей личной жизнью уже решать.

─ М-м-м…

─ У тебя вообще были девушки?

─ Само собой, Поль! Но это все было там, в Варшаве. И одна из них вообще была проституткой.

─ Ого…

─ Да я не знал об этом! Она это скрывала. Делала вид, что приличная. А сама имела такой грандиозный опыт… В общем, что говорить…

─ А в Париже?

─ М-м-м…

─ Ты у нас монах Тук какой-то.

─ Летиция не в счет… В Париже была, Поль, одна. Симона. Я с ней даже в Варшаву как-то летал. И сейчас – есть. Не Симона, другая.

─ Ах, ты прохвост!

─ Ее зовут Надежда. И она, к слову, русская. Не совсем русская. Фамилия – украинская. Весенчук, что ли… Или Песенчук. Ну, как-то так. Оканчивается на «чук». Это означает, что она может быть украинкой. Хотя и русской с такой фамилией тоже может оказаться вполне.

─ Получается, нашел себе украинку? Ну, молодец!

─ Ха-ха-ха…

─ Она из Вологды.

─ Наверное… это где-то на Волге…

В какой-то момент становится не по себе: наступит время сна, и я останусь наедине со своими мыслями.

Когда в третьем часу ночи укладываемся, так и происходит. Из-за двери спальни ничего не слышно, во всей квартире тишина. Я постелил себе в гостиной на диване. В окно сквозь гардину светит уличный фонарь. С дивана, из того, положения, в котором я лежу, хорошо виден через кухонный дверной проем бок холодильника. С него на меня смотрит через прорезь своей pasamontanas мексиканский борец за справедливость. «Интересно, дети в Чьяпасе совсем не плачут от того, что их несправедливо наказали? Там теперь такого не бывает? Может, субкоманданте в отдельно взятом штате построил общество, в котором нет горькостей детства? Ох, сомневаюсь…» – вертятся последние, уже сонные, мысли. Сейчас мне кажется, что и он – этот повстанец – всего лишь унылая деталь нашего циничного и прагматичного мира, состоящего из рекламы, пиара, маркетинга, манипуляций человеческим сознанием. Даже из Че Гевары сделали модный принт! Я не верю в улучшение человеческой жизни на планете Земля с помощью каких-то там преобразований, борьбы, революций. Общий объем зла и всякой нечисти в век, когда люди бесконечно ведут по мобильникам бессмысленные беседы, скорее всего, остается примерно таким же, как и тысячу лет тому назад, когда они почти столько же времени уделяли чтению Священного Писания и молитве… Веки все-таки тяжелеют. Моя фабрика грез обволакивает сознание… Перед тем, как окончательно провалиться в нее, соглашаюсь с самим собой: «Хорошо, что не отдал кому-то, не выбросил этюдник и краски…»

На еще молодом, с резкими и почти правильными чертами, лице актера драматического театра и кино Дмитрия Облакова, сидевшего за изрядно потертым, а местами и сильно поцарапанным столом, читалась растерянность. Перед ним возвышалась куча, состоящая из квитанций, чеков, блокнотов, записных книжек, билетов, приглашений, фотографий, CD, DVD, компакт-кассет, грампластинок… Извечная проблема любого переезда: взять с собой или выбросить. Актер рассматривал наклейки, читал бумажки, то, что не нужно, бросал на пол, то, что еще понадобится, складывал в кучку на столе. Кучка увеличивалась, а на полу оказывалась какая-то мелочь.

Облаков окинул взглядом комнату и словно впервые увидел свое убогое жилище. Вываливающиеся паркетины, несвежие обои, въевшаяся там и сям грязь, масса не самых приятных запахов – мог и безусловный рвотный рефлекс сработать.

У актера, появившегося в этой однокомнатной квартирке два года назад, она не то, что не вызвала особой брезгливости, увидев ее, он понял, что ничего лучше не найдет, успокоил себя, отыскивая положительные качества.

Тогда посредник, рыжий веснушчатый малый лет двадцати, сразу же взял бодрый мажорный аккорд, который, судя по всему, он уже не раз испробовал на потенциальных квартиросъемщиках:

─ Квартира, так сказать, уставшая, что и говорить: «бабушкин ремонт»! Но!..

И он привел кучу всяческих «за», которые должны были убедить клиента в том, что тому очень повезло. Жить в таких «царских палатах» – это же предел всяких мечтаний для современного молодого человека. При этом у рыжего прохиндея был такой вид, словно он сам вот сегодня, вот сейчас готов заселиться в эту «уставшую» от длительного проживания в ней самых разных людей квартиру.

Лицо присутствовавшей здесь же моложавой владелицы жилья, женщины лет пятидесяти, без определенных занятий, ничего не выражало. А чего волноваться? Галина Семеновна ничуть не сомневалась, что квартиру снимут без всякого ремонта, да еще и деньги вперед заплатят!

Об этом подумал и разглядывавший внутренности этой четырехстенной, с полом и потолком коробки актер. Он уже посмотрел несколько, по-настоящему «убитых», а не «уставших», квартир.

Получалось, лучше это безобразие на Бульварном кольце, чем за те же деньги и такое же – на окраине. Несколько десятков шагов по улице Макаренко – и ты в театре! Еще несколько – на сцене…

─ Вам письмо!

Все квартиры, в которых Облаков жил, были чем-то похожи друг на друга: старые, полуразрушенные, со скрипучими дверями и плохо закрывавшимися окнами, сквозь которые зимой тянуло холодом…

«Теперь – всё!» – сбросив очередную бумажку на пол, воодушевляясь, думал Дмитрий. Завтра в десять часов утра он сядет в самолет и окажется в Ницце, во Франции, на знаменитом Лазурном берегу, в собственной квартире…

О своем уходе из театра Дмитрий Облаков сообщил несколько дней назад перед репетицией «Вишневого сада». У примы театра Татьяны Артемовны, игравшей Раневскую, сместилась вставная челюсть. Она хотела что-то сказать, но сумела лишь прошамкать, после чего смутилась и удалилась в гримерную выпить столовую ложку седативного сиропа. После обнародованной Вам Письмо новости любимец телевизионных прайм-таймов Дындровецкий (с Дындрой Дмитрий учился в театральном) многозначительно хмыкнул, выказав смешанное с восторгом неудовольствие. Остальные прореагировали вяло, и это немного задело ньюсмейкера.

Покидая навсегда стены театра, Облаков стал думать о купленной им за рубежом жилплощади с видом на Средиземное море. Он уезжал, чтобы жить на Лазурном берегу, чтобы работать там в фирме одного француза.