Марк Шувалов - Анамнезис-2. роман

И действительно, я имела над ним неограниченную власть, однако мне даже в голову не приходило использовать это хоть как-то; меня поглощало лишь одно желание: быть его женщиной. Являлось ли это счастьем, сказать трудно: я находилась в состоянии невероятного оглупления, что, кстати, прекрасно осознавала, но с чем даже не пыталась бороться.

Все свободное время мы проводили в какой-то невообразимой круговерти – с друзьями, на вечеринках, в ближних и дальних поездках. Первые месяцы нашей совместной жизни проплыли в моем сознании покрытые туманом. Смутно могу припомнить хоть что-то кроме состояния животного блаженства. Никого кроме Кирилла я не видела и не слышала, правда, при этом не могла бы сказать: злой он или добрый, скупой или щедрый, умный или глупый, – я понятия обо всем этом не имела. Думаю, он находился в таком же положении, – мы оба были слепы и глухи ко всему на свете, кроме призывов плоти. Стоило нам остаться наедине, мы набрасывались друг на друга, точно оголодавшие звери. Это могло происходить везде: будь то туалетная комната у друзей на вечеринке или салон автомашины где-нибудь в уединенных кустах. Выпив в ресторане чуть больше нормы, я почти теряла человеческий облик и начинала расстегивать рубашку мужа на глазах у окружающих, а он, извиняясь, хватал меня в охапку и увозил домой, где от рубашки оставалось одно воспоминание.

Только на работе я переключалась и становилась на время прежней. Кирилл специально почти никогда не звонил мне днем из опасения выбить меня из колеи, хотя сразу заявил о неприемлемости того, чтобы я работала. Но, превознося мои желания, он покорно мирился и с моей работой, и с неуемными капризами, которые, кстати, я капризами вовсе не считала, и которые выполнялись им со странной смесью наслаждения и отчаяния.

Мои родители были очень довольны: по их мнению, в мужья я выбрала обеспеченного и серьезного человека. Он о чем-то подолгу беседовал с моим отцом и умел развлекать мою мать, осыпая ту комплиментами, я же как недоразвитая, не вникая ни во что, все время улыбалась и без остановки тарахтела, что у нас все замечательно, и муж подарил мне то-то и то-то, а еще – мы едем отдыхать на Сейшелы, но главное: мы любим друг друга, любим, любим… Правда, мой разум находил «такую» любовь несколько странной и даже противоестественной, а то обстоятельство, что я ничего не только не выбирала, но вообще потеряла последние остатки воли, описать кому-либо казалось мне постыдным.

Лучше всех меня всегда понимал отец, однако я редко открывалась ему, а возлюбленную мамочку после нашего соединения с Кириллом от меня словно кто-то насильно отодвинул на недосягаемое расстояние. Я и раньше не была с ней сколько-нибудь искренна, но во мне жила надежда, что при желании всегда можно все ей поведать о себе и получить совет, любовь и заботу. Теперь же путь к ней был отрезан: откровенничать об интимных сторонах своей женской жизни казалось мне невозможным в принципе. Моей нянькой во всех отношениях стал муж, – именно он притаскивал меня домой, если я была пьяна после вечеринки, умывал, раздевал и укладывал в постель.

Хозяйством нашим занималась приходящая горничная. Иногда я что-то гладила – это запечатлелось в моей памяти более отчетливо: я всегда ощущаю некие вытягивающие напряжения от утюга и других электроприборов, что может даже рождать у меня слишком объемные фантазии. Нечто подобное происходило со мной и в моей новой жизни, по крайней мере, она напоминала мне череду каких-то нереальных картин.

Сейчас мне кажется, что это была не я, а какая-то ненормальная. Как при этом мне удавалось работать, понять не могу. Хотя многое из своих прежних ощущений я очень хотела бы описать Марте. Думаю, она как специалист по бионике и психологии заинтересовалась бы, а как женщина разносторонняя и вдумчивая дала бы дельный совет. Именно Марта в свое время полушутя утверждала, что женское сознание при интенсивной интеллектуальной деятельности остается во многих своих сферах на уровне подростка или даже ребенка, компенсируя этим перенапряжение мозга в определенных зонах. И действительно, уровни моего сознания были развиты неравномерно, и я вполне ощущала свою зрелость и силу с одной стороны наравне с инфантильностью во многом другом.

Впрочем, свои смутные раздумья об этом я как бы размывала внутренним взором, страшась осознанно погружаться в данную область, ибо не находила сколько-нибудь рациональных символов для ее неясных категорий. Ведь, несмотря на мою веру во всесилие математики с ее безграничными возможностями открывать последовательности даже в хаосе, рассудочные методы познания в хаосе души были недейственны. В этой сфере я целиком полагалась на интуицию.

Уединенная жизнь на даче – вот что мне нужно сейчас. Крыльцо и Бабушка, сидящая на нем подолгу. Только к обеду, когда солнце начинает сильно припекать, я кормлю ее и отвожу спать. Эти простые действия странно оголяют боль в сердце, ведь когда-то моей мечтой было прижаться к ней. И вот сейчас мечта осуществилась, но это уже вовсе не та бабушка, что так требовалась мне, хотя ее душа по-прежнему властно притягивает мой разум.

С Додиком мы не виделись несколько месяцев. Он иногда звонил, все время одолеваемый какими-либо трудностями: с жильем, деньгами, с родителями жены. Я пропускала его жалобы мимо ушей, потому что вернуться к нашей с ним работе, требовавшей полной самоотдачи, в моем тогдашнем состоянии было для меня попросту невозможно.

Додик, дабы хоть как-то зарабатывать на жизнь, крутился вовсю, но по нашему обыкновению возил меня иногда развлечься в компанию своих друзей. Он вообще обладал чрезвычайной общительностью, и его обаяние простиралось на самых разных людей, круг его знакомств был широк и очень разнороден.

Более всего из предлагаемого Додиком набора нравились мне литературные сборища, где верховодил его приятель Цитов. Додик пописывал несуразные стихи, громко именуя их верлибрами. Подрагивая от волнения, он выставлял свои шедевры на устный разбор, что являлось обыкновенной практикой в данном объединении, а я при этом служила ему группой поддержки. Он страшно переживал, и, блистая взором, поминутно вскакивал, потел и ежился, но молча ожидал своей участи, пока члены данного клуба с высокопарным пафосом безжалостно критиковали товарищей по перу. Каждый из них втайне надеялся, что его-то злая доля минует, но Додика долбили с особой основательностью, не оставляя камня на камне в его творениях.

На мой взгляд, приличные стихи из всей этой поэтической братии писал только сам Цитов. Остальные творили дилетантщину, но Додик уверял, будто жена Цитова пишет стихи еще более значительные, хотя прочесть их мне пока не довелось ввиду того, что Цитов готовил к изданию ее поэтический сборник и до времени не обнародовал его содержимое. Особу эту я не видела, поскольку на тусовках литобъединения она не объявлялась, но поговаривали о ней, как о девушке весьма утонченной.