Ирина Пархоменко - Однажды мне захотелось родить ребенка

Когда Марина закончила свой рассказ, все вдруг обратили внимание, что вокруг все затихло. В здании больше не слышно было топота и голосов, и даже снаружи не доносилось звуков сирен. Эта внезапная тишина хотя и не внушала полного доверия, но все же призывала к новым действиям.

– Пожалуй, можно разведать обстановку! – скомандовала Кира. – Попробуем открыть дверь? Не сидеть же нам тут до скончания века?!

– Мама, не надо! – испуганно воскликнула Аня. – Не трогай дверь, ведь здесь мы в безопасности! Откуда ты знаешь, что там?

– Аня, не глупи. Нам надо попробовать выйти отсюда, – уже более спокойно заговорила Кира, приблизившись к дочери и миролюбиво взяв ее за плечо.

– Мне страшно… – с ужасом в голосе прошептала Аня. – Мне страшно выходить отсюда.

– Мне тоже страшно, девочка, – подал голос Максим. – Только, в отличие от тебя, мне сидеть взаперти в чуланах страшнее. Иногда там бегают крысы, пахнет сыростью и повсюду мерещатся то ли злые волки, то ли люди. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Поэтому лучше все же попытаться выйти. Не бойся. Мы вместе!

С этими словами Макс решительно отодвинул от двери парочку тяжелых ящиков и дернул ручку. Затем последовал неприятный скрежет, попытка повторить манипуляцию и даже налечь на дверь всем весом собственного тела. Но бесполезно. Она не поддавалась и, как заколдованная, продолжала оставаться надежно запертой.

– Что за черт? Почему она не открывается? – возмутилась Кира после ряда неудачных попыток. – Аня, ты заходила последней в это помещение. Это ты ее захлопнула! Боже, кто-нибудь, выпустите нас отсюда! Мы в опасности!

– При чем здесь я? – начала препираться с матерью Аня. – Да, я ее захлопнула. Но разве я виновата, что теперь эта чертова дверь не открывается? Кто вообще тогда об этом думал? Ведь вокруг пожар!

– А если мы сгорим или задохнемся сейчас взаперти? – заволновался Алекс.

– Не сгорим, – попытался успокоить всех Макс, который на самом деле тоже заметно нервничал. – И вообще, я больше не чувствую запаха гари. И дыма нет. Значит, все не так плохо. Огонь вряд ли сюда доберется.

– Ты, как всегда, никогда ни о чем не думаешь! – все больше закипала Кира, продолжая ругать дочку.

– А ну, прекратите ссору! – вмешался Макс. – Нашли время и место для выяснения отношений… Никто ни в чем не виноват.

– Конечно, не виноват. Только из-за кого-то нам придется сидеть здесь в ужасе и неведении! – Кира продолжала искать виновных, пока ее снова не прервал Максим.

– Хуже всего от этого мне, поверьте.

– И что в этом такого страшного?

– Для вас ничего. А я жутко боюсь подвалов.

– Почему, Макс? – участливо спросила Марина. – Расскажи нам. Мне кажется, теперь твоя очередь.

Присев и немного успокоив сбившееся дыхание, Макс окинул грустным взглядом стены своей невольной тюрьмы и тихо начал:

– Хорошо. Пожалуй, теперь действительно моя очередь.

Его рождение, как и зачатие, не входило в планы биологических родителей. Не входило, но произошло по нелепой случайности. Он родился в начале семидесятых годов двадцатого столетия в маленьком забытом Богом украинском городке, где чуть ли не каждый второй житель страдал алкоголизмом или психическими расстройствами либо имел ярко выраженные антисоциальные черты поведения. Правда, в то время, на закате существования некогда великой советской империи, подобные явления не принято было придавать огласке. Обычные люди часто пили, как это принято было объяснять, от безысходности, страдали от неблагоустроенности и иногда проявляли излишне агрессивные эмоции в силу «широты и загадочности непредсказуемой славянской души». Не более того. К тому же, как известно, в Советском Союзе не было секса. А поэтому о рождении таких никому не нужных детей мало кто знал.

Его первой колыбелью стала вонючая подворотня за углом заброшенного дома, где стойкий запах испражнений и рвотных масс давным-давно уничтожил всякие напоминания о том, что когда-то этот дом был наполнен теплом, а из его окон струился мягкий свет. Там, среди груды пустых бутылок из-под алкоголя, консервных банок и вороха пропахших селедкой старых советских газет, он и появился на свет: слабый, едва дышащий и жалкий, как уродливый новорожденный котенок. Женщина, давшая этому ребенку жизнь, разродилась за считаные часы, не издав ни единого крика. Легко, будто кошка, сбросив тяжкое бремя, она взяла малыша на руки и зачем-то посмотрела ему в глаза. Они были небесно-голубого цвета и в них явно читалось безмолвное желание жить и быть любимым.

Свой первый невнятный звук ребенок издал не сразу. Убедившись, что он все еще жив, мать с досадой отодвинула от себя теплое тщедушное тельце и, положив его среди окровавленных после родов тряпок, медленно побрела прочь от этого удручающего места.

Заходило солнце, одновременно олицетворяя и закат старой советской эпохи с ее гнилью, запахами разложения, исковерканными судьбами, и надежду с появлением маленького человека, который жаждал уцепиться за эту хрупкую и пока не обещавшую ничего хорошего жизнь. К счастью, этот несмышленый ребенок еще не умел думать ни о прошлом, ни о будущем. Невзирая на обстоятельства, он просто двигался к новой жизни, от которой со временем и развитием мышления жаждал перемен и мечтал о лучшем.

Итак, он выжил. После того как по счастливой случайности этот мальчик был найден в подворотне местными забулдыгами, его участь на ближайшие годы была предрешена. Он, как и многие тысячи обездоленных детей своей страны, пополнил один из унылых детских домов, где наконец получил собственное имя – Максим Ветров. И хотя оно звучало незатейливо, он им очень гордился и всегда осознавал, насколько же это ценно, когда у человека есть имя. Ведь человек без имени – все равно что путешественник без паспорта. А об увлекательных поездках он мечтал с раннего детства… Он грезил о другом мире даже тогда, когда в наказание за воровство хлеба в детдомовской столовой сидел в полуразрушенном темном подвале, где бегали крысы и воняло плесенью. И в этой каморке втайне от всех зачитывался приключениями героев романов Жюля Верна, иногда помышляя о выезде за пределы родного города.

Удивительно, но по мере взросления Максим становился личностью, в которой формировалось стремление познавать мир и ценить то хорошее, что в нем есть. «Разве может мир, когда-то подаривший мне жизнь, не быть прекрасным?» – задавался вопросом мальчик, когда ему исполнилось восемь лет. «Разве может мир, зачем-то подаривший мне жизнь, быть таким жестоким?» – размышлял он, когда ему было тринадцать, и открывал для себя горькую истину о том, что жизнь подразумевает много страданий. А в свои шестнадцать он задавал вселенной лишь грустные вопросы: «Разве я заслуживаю жить в этом до ужаса несправедливом мире и быть собой? Для чего все это нужно и что делать дальше?»