Михаил Дорошенко - Жемчужина во лбу

«Обладаю способностью сбрасывать платье с такой быстротой, что вы не успеете ахнуть».

«О! В мгновение ока буквально. Как у вас получается?»

«Дернула за шнурок: перед вами – Венера во всей красе, потянула назад – прихожанка церкви Сент-Ив, готовая к исповеди. Небольшая заминка, кое-что не прикрылось, сейчас поправлю».

«Оставьте как есть, а мы полюбуемся. Учитесь, господа! Не только рассказала, но и про… демонстрировала! Кто следующий?»

«При дворе герцога N некий постоянно находящийся молодой человек неожиданно появлялся из-за портьеры, раздавал дюжину пощечин придворным… на глазах у его сиятельства, кстати… и скрывался за ту же портьеру».

«Шут, что ли, такое себе позволял?»

«Отнюдь – сумасшедший. Вы спросите, как же его сиятельство наглость такую терпел».

«Считайте, спросил».

«Это был принц».

«А, понятно! Полагаю, и вам от него доставалось».

«Отнюдь! Я еще не настолько безумен, чтобы пощечины самому себя наносить».

«Так вы, стало быть, принцем мните себя?»

«По вечерам».

«С вами все понятно. Кто следующий? Никого? Учтите: как только вы исчерпаете запас ваших историй, вам придется исполнять ритуалы нашего учителя и вдохновителя, – стучит он пальцем по фолианту с надписью на обложке „Сто двадцать дней в Санксаре“. – До тех пор, пока вы все не станете братьями, равными в преступлениях, в коих сознаетесь, а кому не довелось совершить, придется признаться в самом унизительном поступке в жизни, что является обязательным условием уже на второй ступени посвящения в ложу».

«Прошу прощения», – раздается голос.

«Прощаю».

«Я хотел сказать… о… спросить: а первая ступень, что из себя представляет?»

«Первая, хм… – задумывается генерал. – Первая, полагаю… а, вот: всяк, переступивший порог сего дома, прошел уже первую ступень. Сейчас наша любимая актриса расскажет что-нибудь о себе».

«Русские уже под Берлином. Вас будут судить».

«Не забегайте вперед, мадам. У нас в запасе еще сто двадцать дней. Здесь уже не Германия, но еще и не Швейцария. А-а, да, уже говорил. Рассказывайте, если хотите прожить до утра. В каком спектакле вы только что отыграли?»

«В одноактном спектакле „Каменный гость“, – подсказывает Кирсанов, – в моей интерпретации. Могу рассказать в двух словах финальную сцену, чтобы вы убедились в гениальности замысла. Анна во фраке ходит по сцене и обрезает нити. Статуи, висящие в воздухе, медленно взмывают вверх. Она застывает, вспоминая, что сказать. На сцену выходит человек в изразцовом камзоле и треуголке с такой же книгой в руках».

– Гаснет свет, – подсказывает он. – Гул затих, я вышла на подмостки…

– Тяжкий плотный занавес у входа, – начинает Анна, – за ночным окном туман…

– Сотнями биноклями мерцая, сумрак смотрит на тебя… – читает по книге суфлер.

– Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят и ночь глуха. Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, – складывает она руки на груди, изображая спящую, – донна Анна спит и видит сны. Чьи черты жестокие застыли, в зеркалах отражены? Анна, Анна, – заламывает она руки, – сладко ль спать в могиле? Сладко ль видеть неземные сны? Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха…

– Я ловлю в жестоком отголоске, что случится на моем веку, – добавляет суфлер.

– Что изменнику блаженства звуки, миги жизни сочтены.

– Я одна, все тонет в фарисействе… – подсказывает суфлер, приставляя ладонь ко рту.

Анна отмахивается от него и продолжает свое:

– Пролетает, брызнув в ночь огнями, черный, тихий, как сова, мотор. Тихими, тяжелыми шагами в дом ступает Командор…

– Зал пройти, не поле перейти!

– Жизнь пуста, безумна и бездонна! Настежь дверь. Из непомерной стужи, словно хриплый звон ночных часов – бой часов: «Ты звал меня на ужин, я пришел! А ты готов?» На вопрос жестокий нет ответа, нет ответа – тишина…

Анна стоит на сцене, оглядывается: никого за ней нет. Она стоит молча. Наконец, разводит руками. Раздается шквал аплодисментов. Раскланявшись, Анна уходит за кулисы.

– Что это?! – возмущается она. – В тексте написано одно, суфлер диктует другое. Сумбур происходит на сцене, а эти дураки аплодируют.

«Вот вам сюрреализм или нечто вроде того. Не вздумайте отказаться в следующий раз, Анна. В концлагере за подобную дерзость полагалось пятьдесят ударов резиновой палкой, после чего не все выживали. Поскольку мы находимся на переходе в свободный мир, палку можем заменить на более гуманный инструмент – хлыст, например, что не смертельно, но о-очень болезненно. В голом виде, заметьте. Мы попросим Концепцию выпороть вас, а если она не согласится, вы застрелите ее или она вас, ежели вы не согласитесь застрелить ее. Таким образом к окончанию инициации останутся только братья, залогом единства коих будет круговая порука участников. Теперь самая унизительная история, когда-либо бывшая с вами. Начнем с вас, дорогая Анна, поскольку вы задолжали нам истуар. Рассказывайте, если не хотите, чтобы самой унизительной историей для вас стала публичная порка!»

«Хотите, – предлагает Кирсанов, – пока Анна будет вспоминать, я расскажу о преступление, которое она совершила? Бойкий француз, стоя за Анной, направляет ее руку с пистолетом в сторону выходящего из кафе немецкого офицера…»

– Чуть левее, мадам, – говорит француз и начинает щупать ее. Она с недоумением смотрит на его руку. – Стреляйте, мадам, стреляйте!

Она несколько раз стреляет, но попадает в витрину. Офицер выхватывает из кобуры пистолет и палит во все стороны. Подпольщик, прячась за спиной Анны, несколько раз стреляет, однако промазывает. Когда немец начинает перезаряжать обойму, бросается к машине и уезжает. Офицер стреляет вслед уезжающей машине, но, увидев Анну, которая прижимается к фонарному столбу, восклицает:

– Мадам Караба! Я не верю глаза своим. Какой сюрприз! Я видеть все ваш роль, мадам! Это сон! Я тут отбирать наложник, нет, как это, а… вот – заложник. Я немного говорить по-русски, нихт по-французски. На меня тут напал партизан. Один я застрелить – они увез его на авто. Давайте я понес ваша сумка, мадам. Какой тяжелый дамский сумка.

– Должно быть, в ней пистолет, из которого я вас стрелять.

– О, какой вы остроумный, мадам. Вы уловить мой акцент, я проводить вас домой…

«Я снимал эпизод в прошлом году в Париже, когда уже шли бои на улицах с партизанами, что придало фильму достоверность».

«Достоверность того, чего не было?»

«Преступление совершено на ваших глазах, оно же и оправдано».

«Чем, позволю спросить?»

«Мнимостью. Не верь глазам своим».

«А также и ушам».

«Житейская логике здесь входит в противоречие с отсутствием оной в искусстве».