Василина Орлова - ЯММА №2 (8)

– Может быть он покинул нас ради других? Может быть он ходит где-то с тарелкой? – спрашивала больше себя саму Ирина.

– Может быть он просто уехал в Калининград? Вы знаете, была у меня одна знакомая, которая в тот день уехала в Калининград. Но пожалела, – обречённо закончила Инесса.

– А я считаю, что он просто дурак, вот и всё, – иронично заключила Нина.

– Может и дурак, но не дурнее тебя. Ты-то лучше всех знаешь. Но ты ничего не знаешь, ты можешь только предположить. А предположить могу и я. Но кто знает, что было на самом деле? Сплошные футурологи, – возмущённо высказалась Анна и потрепала себя за яркое чёрное платье.

– Может он просто погиб? – отрицала всё Светлана Ивановна.

– Может и погиб, а может просто сгинул, или канул, или улетел. Да, он точно исчез, тут и думать нечего. Это конец, девочки. Идите вон, – сказала Мария и вышла за каменную ограду в лес.

В лесу было тихо и приятно, как это часто бывает летом. И все, о чем с бесплодным жаром пугливо спорили женщины – исчезло. Марии нравилось летом, она часто в июле ждала жатвы. Но время жатвы не наступило. Ушли жнущие, а сеющие не пришли. Остались они без Никанора Ивановича, он тоже не пришел. Пришлось уехать за город, растить семена. Семена были бесплодны. Бесплодна была их земля. Одна Светлана Ивановна не верила никому и себе. Она часто вместе с Машей гуляла по лесу, где еще росли травы. Женщины ели то, что можно было найти в лесу. Пили воду из почти истощенного родника. Так проходила жизнь их в ожидании Никанора Ивановича.

Светлана Ивановна выбежала сразу за Машей. Они часто вместе гуляли, но сегодня для каждой это было особенно важно. Светлане Ивановне важно было не оставаться одной, чтоб утомить ненужную тревогу. Маша же хотела высказаться, ведь если с ней это происходит, значит это кому-нибудь нужно.

– Маша, обожди!

– Никанор Иванович не умер!

– Но куда же он пропал?

– Он с нами, брат твой здоров.

– Не говори ерунды, это всё арабские сказки.

– Давай сменим тему.

– Маша, я вот что хотела сказать. Ты как-то изменилась совсем.

– Это где же? Из-за Никанора? Он придёт, вот и звезда упала, или это самолет? Шумно стало, надо бы домой возвращаться.

– Да нет, Маша, ты в бедрах поправилась. Ты ждешь кого-то.

– Я знаю. Оттого и говорю, что Никанор Иванович с нами, он придёт. Мы сделаем его пастухом, он будет счастливым. Он будет светлым. Он будет другим Никанором Ивановичем. Это он. Он не будет уходить.

Женщины долго не говорили, а потом и вовсе разошлись. У Светланы Ивановны загорелись глаза, она была рада, она ждала Никанора Ивановича. Она поверила. Маша наоборот только больше заволновалась, она скрывала свой страх, не хотела Никанора Ивановича. Маша хотела спокойной жизни, хотела спокойно умереть в старости, она не хотела всего этого. Но она не могла выбирать, потому что Светлана тут же рассказала остальным с улыбкой приветливо ясной.

Аня восприняла хорошо, сказала, что это мило. Ира только деловито покосилась и что-то себе задумала. А после она резко заулыбалась и убежала в комнату в слезах о сыне. Варя запела песню, но потом стала выбирать цвет одежды для ребенка. Нина сказала, что сын будет здоровый, и тоже стала счастливой. Не улыбалась только Инесса, она наливала всем красное вино. Всем женщинам казалось, что радость будет. Никанор Иванович скоро вернётся.

На маяк

Тяжёлый, но прекрасный взор дамы с веером был направлен, конечно, в сторону сцены. Она любила эту сцену – её барочные балеты, большие и маленькие оперы. Её всепомогающую мистику. Всегда спасающее волшебство. Даже когда свинцовые мысли дамы оказывались далеки от действа, сцена ей шептала своё слово-снадобье, и всё успокаивалось: мучительные раздумья превращались в легковесные вздохи увертюры и веером распылялись по бездыханному залу. Так случалось каждый год, месяц, день, вчера. И сегодня, когда сцена снова не позволила даме беспокоиться о тревогах. Будь то полковник или одноногая француженка, ей не было до них дела. Как и до господина Нильсена, приходящего вместе с ними рассказывать ей о мирах – дурных и неизбежных… Но рано или поздно кулисы прятали магическое. Веер складывался в бесполезное. И зал превращался в пустое. На тишину снова и снова являлись полковник, одноногая француженка и господин Нильсен. Они несли тяжесть, страсть и мучения. Они снова звали её на маяк.

На маяк

«И сегодня вы с нами. И завтра. И во вторник. Конечно, вам нужно на маяк. Конечно, вам обязательно нужно на маяк. А вот беспокоиться не нужно вовсе. Вам ничто не угрожает. Никто. Тут лишь шаг, там ступенька, здесь небольшой поворот, порожек, ещё ступеньки, здесь будет темно, отсюда направо, перила, пожалуйста, держитесь, вот за этой комнаткой (аккуратнее, порожек), извольте ручку, сразу вверх, ступеньки, верёвочка всегда тут была, не волнуйтесь, прямо, тут немножко пыльно, ваша лампа не нужна, это же маяк». На этих словах полковник обычно смеялся, кланялся и исчезал вместе со своей слащавостью и отвратительной патокой из «ступенек» и «комнаток». Дальше наступала очередь одноногой француженки – этой тени, негромкой, незаметной. Несуществующей. Но она существовала. Хотя и была тенью. Если бы не её снасти, котелки, приправы и рыбы, если бы не эти запахи и звуки, то её вовек бы никто не услышал. Будь она хоть самой громогласной тенью.

На маяк

Одноногая француженка существовала всегда и всюду. В театре, на маяке, на мёртвых скалах, где она удила роскошную рыбу на неприветливом каменистом мысе. Именно тут, в самом продуваемом месте скользкого и неопрятного берега, во вторник десятилетней давности удил свою рыбу и господин Нильсен. Тогда-то уединённая рыбалка одноногой француженки и перестала быть таковой, ведь она увидела тёмный силуэт незнакомого ей господина Нильсена. Француженка из любопытства потекла-поплыла ему навстречу, чтобы спустя десять минут радостно наблюдать, как переплетаются их снасти, как сами они отражаются в унылых и удивлённых глазах задыхающейся от эмоций роскошной рыбы. Одноногая француженка поняла услышанное сразу. И приняла. «На маяк?» Да, она согласилась. Ну и что, что стала тенью… Дама с веером ненавидела эту историю, хотя бы потому что наблюдала её в дюжине грошовых либретто и дюжине дурновкусных синопсисов. Но и она согласилась.

На маяк

Любовь к крещендо и нелюбовь к диминуэндо были для дамы с веером болезненными и спасительными. Она сама легко жонглировала тонами и нотами, резвилась со звуками и обертонами, играла тембрами и интонациями. Ей хотелось быть громче и выше. Выше и громче этих котелков, приправ и рыб. Она всегда ставила на крещендо, но ей выпадало диминуэндо. Она сникала, но всегда-всегда верила в эти магические фокусы волн. Впрочем, её вера не была непреложна – это как вера веера: этого распахнутого паруса, умеющего завести могучие вихри зависти и одновременно этой тросточки-косточки, способной восхитить лишь инфантильного йорка, живущего в юбочных коленях фиолетовой девы справа. Вера веера позволила однажды наделить живительным крещендо умирающий пиратский клавесин, но в тот же миг смогла утопить в диминуэндо ослепляющий, совершенно бесподобный кардинальский клавикорд. Дама надеялась исполнить менуэт белых клавиш, но ей выпал реквием клавиш чёрных. Так она отступила, взяла с любимого пюпитра веер и ушла в зал. Искать обертоны и шёпот сцены. Но оказалась там, где вскоре будет хихикать полковник, шипеть супом одноногая француженка и господин Нильсен говорить свои дурные шутки, вроде той, что будет сыграна на маяке и с самой дамой, и с её несчастным веером.