Василина Орлова - ЯММА №2 (8)

Спать с мужчиной в первый раз было больно. Ничего кроме боли Тамара не почувствовала, но всё равно улыбнулась Виктору, когда он, весь тёмный и покрытый потом, тяжело сопя откинулся на подушку рядом. Тамара до сих пор помнила, какой жёсткой и скрипучей была кровать в номере мотеля «Drunk mama», помнила каждую трещинку на белёном потолке, грубую ткань простыней и резкий запах мужского пота.

Спать во второй раз тоже было неприятно: уже не так больно, но всё ещё противно. И в третий раз, и во все последующие. Но Виктору нравилось, поэтому Тамара не сопротивлялась.

Когда она только узнала, что беременна, то хотела сделать аборт. Она сама была врачом и вовремя поняла, что происходит. Срок был маленьким, ещё не поздно было всё исправить. Но Виктор вдруг взял её за руку и пообещал, что всё будет хорошо. И она поверила ему. А через неделю он пришёл пьяный, стал что-то кричать… Впрочем, Тамара плохо помнила тот вечер, но после него всё изменилось. После него Тамара перестала чувствовать себя живой.

Жизнь вдруг утратила краски и всё потеряло смысл. Даже любовь к Виктору стала какой-то пресной и тягостной. Теперь это была даже не любовь, это была зависимость, словно утратив Виктора, Тамара утратила бы жизнь вообще, словно без него не существовало мира, словно он был центром всего. Это было глупо, но это было так.

Вслед за Ибисом родилась Бьянка, а потом и Мориц. Однако лишь в первенце что-то до сих пор волновало Тамару. Это не был материнский инстинкт, это было что-то мрачное, противоестественное, злое. Это было собственничество, это была зависимость. Словно мир вокруг был тёмной комнатой без окон, а Ибис – тусклой лампочкой, которая изредка загоралась, освещая царивший вокруг хаос, наполняя всё смыслом. Но затем лампочка гасла и всё становилось по-прежнему.

Ибис рос добрым и жалостливым, мудрым непогодам. Его все любили, но сам он, кажется, не знал, что делать с этой любовью. Внешне он не походил ни на Виктора, ни на Тамару, ни на своих брата и сестру, словно кукушонок, подброшенный в гнездо к коршунам. Но каждый раз, когда кто-то из соседей или друзей видел малыша, непременно говорили: «Ах, как похож! Просто копия отца!»

Тамара не знала есть ли в мире бог, но верила, потому что верил Виктор. И этому самому богу (не важно был он или всё-таки нет) Тамара была очень благодарна, что все вокруг ошибались и от Виктора в Ибисе не было абсолютно ничего, как и от самой Тамары Ксавьеровны.

С самого рождения первенца, Виктор трясся над ним так, словно тот был фарфоровой статуэткой. Впрочем, бил иногда в воспитательных целях, но в остальном – опекал больше, чем кого-либо из детей. Закончилась эта опека в конце концов тем, что рвущийся покинуть отчий дом Ибис, был заперт в подвале. Инициатива, конечно, исходила от Виктора, но Тамара была не против. Ей самой нравилось, что Ибис всё ещё рядом. Каждый день она спускалась к старшему сыну, приносила ему конфеты, которые покупала у Германа Власовича, касалась Ибиса, прижимала к себе и это придавало ей сил. Иногда с ним случались истерики и панические атаки, тогда приходилось вкалывать снотворное, чтобы он не кричал и не пытался разбить себе голову о стены. Но всё равно это было лучше, чем отпустить его, потерять.

Родившуюся вслед за Ибисом дочь Тамара не любила. Бьянка была избалованной и самовлюблённой, и Тамара терпела её лишь ради Виктора, который души не чаял в дочери. Стоит ли говорить, что, когда Бьянка, едва повзрослев, сбежала с первым встречным из отчего дома, Тамара нисколько не расстроилась, а напротив лишь злорадно потирала ладони, словно муха, почуявшая запах гниющей плоти?

Оставалось избавиться только от Морица, которого Тамара Ксавьеровна ненавидела даже больше, чем любила Виктора. Она родила Морица, почувствовав, что очередная интрижка мужа на стороне затягивается и становится опасной. Мысль о том, что Виктор может уйти испугала Тамару. Без него она была просто не приспособлена к жизни, потерять его, пожалуй, было даже хуже, чем потерять Ибиса. К сожалению, накачать Виктора снотворным, запереть в подвале и подсадить на блябинские конфеты было не так просто.

И так появился Мориц, который с первых же дней своего существования приковал к себе всё внимание отца, окончательно оторвав его от жены, разбив остатки брака. Этого Тамара так и не смогла простить младшему сыну.

Обогнав задумавшуюся Тамару, ветер скользнул вниз по лестнице, спустился в подвал и, проскочив через замочную скважину, лизнул Ибиса шершавым языком в лицо. Юноша поёжился и отвернулся.

В этот раз Ибис проснулся, а правильнее будет сказать очнулся, даже раньше матери. Голова его гудела и кружилась, как всегда бывало после конфет, которые заставляла есть мама. Перед глазами, наверное, тоже всё плыло, но с уверенностью сказать об этом было нельзя, потому что в подвале было так темно, что Ибис не мог разглядеть даже собственных рук или ног. Иногда ему казалось, что у него вообще нет ни рук, ни ног, что он давно их утратил, но продолжает чувствовать лишь из-за работы мозга, внушающего самому себе какие-то фантомные боли. Почему-то мысли эти действовали на Ибиса успокаивающе, но потом приходила мать (или ещё кто-нибудь из родных), зажигала свет, и Ибис видел прямо перед собой свои руки с худыми белыми пальцами и непомерно длинные тонкие ноги. И эти руки, и эти ноги казались ему такими чужими, такими неестественными, что хотелось плакать. Мать трогала его мокрые щёки шершавыми пальцами, собирала солёную влагу, переносила её на собственные глаза и щёки, и вот уже казалось, что они оба, и мать, и сын, плачут в этом богом забытом подвале. Но Тамара не плакала уже много лет.

Ибис тяжело вздохнул. Сил на сопротивление не было, он израсходовал их ещё вчера, в очередной раз попытавшись разбить голову о стену. Теперь оставалось только ждать. Что-то в конечном счёте должно было его убить, хотя бы и блябинские конфеты. Впрочем, Тамара грамотно рассчитывала дозы, следя за состоянием здоровья Ибиса, так что мучения его должны были продлиться ещё достаточно долго.

Всё ещё находясь в состоянии сильной дереализации, Ибис сел, опершись о стену, и прижав худые колени к груди. Сейчас он особенно отчётливо помнил себя другого, себя настоящего, не обременённого несуразным скелетом, скользкими органами и розовым мясом. Всё это было чуждо ему тогда и тем более теперь.

Теперешнее тело вовсе не было формой, оно было сосудом. Сосудом чужим, инородным. Оно было не по размеру, сдавливало со всех сторон, не давало свободно дышать или мыслить.

Дыхание Ибиса стало тяжёлым, а сердце забилось быстрее.

Э то не моё сердце, – подумал Ибис. – И не мои лёгкие.

От осознания этого дышать стало ещё тяжелее, кровь будто бы прилила в голову, или же Ибису только так показалось, мысли стали какими-то рваными, ослепляющими. Они сменяли друг друга так быстро, что Ибис не успевал до конца понять их значение, от этого тревога росла, перерастая в истерику.