Рома Джин Эйр - Между солнцем и луной. Что всего дороже

Михоэль лишь удивленно поднимает обе брови.

– В Санкт-Петербургском государственном институте культуры.

Михоэль лишь удивленно разводит руками.

– Ого. И на кого же?

– Режиссура. Масс-медиа.

Михоэль лишь удивленно водит глазами по дороге перед собой.

– Еще, правда, на третьем курсе посчастливилось попасть в European Film College.

– Это же Эбельтофт.

– Ну да.

– Это же в Дании.

– Ну да.

– Я абсолютно запутался, откуда ты, – наконец-то улыбается Михоэль. – Так ты из Дании?

В ответ лишь пожимаю плечами, оставляя этот вопрос так и висеть в воздухе.

– Стоп, так твоя мать с России?

– «Из» России, Михоэль.

– Ох, прости, не знал, как правильно произносится. Получается, ты говоришь на русском?

– Пытаюсь не забыть, каково это.

– И ты понимаешь эти народные песни?

– Да, понимаю. Там слов-то не так уж и много, – наконец улыбаюсь в ответ, согревая салон разлившимся уютом, потому что так всё встало на свои места, и мы, уже в который (третий) раз просто произносим слова своими ртами, а не (как бы очень хотелось) заталкиваем в них, друг в друга, свои языки, сплетаясь в диком поцелуе.

– Тогда сделай погромче, – бросает Михоэль ровно за три секунды до вступления припева. – Хм, неплохо. А что такое «Калёда»?

– У тебя милый акцент, хах. Ну, вообще, правильно «коляда». Это такое славянское название рождественского Сочельника. Все наряжаются, поют народные песни, гадают, ходят по домам за конфетами, знаешь, вот почти как на ваш Хэллоуин.

– На ваш Хэллоуин?

– Ты живешь в Норвегии, значит, разделяешь культурные обычаи и празднования этой страны, верно?

– Верно. А что насчет тебя?

– Что насчет меня?

– Я так ничего и не понял, откуда ты, и какая у тебя религия.

– Я десять лет от рождения и почти еще четыре студенческих года прожила в Санкт-Петербурге.

– Тогда, получается, ты из России?

– Нет.

– Из Дании?

Молчу.

– О боже, Ингеборга, – Михоэль почти бьет многострадальный руль, вскидывая руки, – хватит надо мной издеваться. Так ты всё-таки католичка?

– Нет.

– Эм… Как называется вторая ветка христианства?

– Нет, я не православная.

– У тебя нет веры?

– У меня нет религии, а вера у меня есть.

– И во что же ты веришь, Ингеборга?

– В смерть. Я верю в смерть.

После неловко повисшей паузы, добавляю:

– На самом деле, вслух это звучит еще круче, чем в моей голове. Просто обычно я ни с кем не завожу подобные разговоры. Видимо, потому что никто и не спрашивает. Все в этой стране убеждены, что я правоверная крещеная от рождения католичка.

– Но, я так понимаю, ты не крещеная даже?

– Меня должны были назвать Ингеборгой. Но не состоялось.

– Почему? – непроизвольно вглядываюсь в лобовое стекло прямо перед собой, отмечая, что мы каким-то чудом уже во всю проезжали улицу Маркуса Тране.

– Я отказалась.

– Отказалась? – хмыкает Михоэль, – просто так, взяла и отказалась?

– Не совсем. Были причины. Может быть, когда-нибудь расскажу, – нарочито выделяю последнюю брошенную фразу. – А вообще, знаешь, я считаю, что Христос умирал не для того, чтобы спасти людей, а для того, чтобы научить их спасать друг друга, но каждая сраная молитва сводится к тому, что каждый за себя, а вот только Бог за нас. Но вообще, я считаю, что люди и есть малые Боги, и у каждого, получается, свой. Потому что иначе каждый стоит в одиночку перед ним, и каждый должен быть одинок в своем познании или понимании всего. То есть, все люди априори одиноки. Но, согласись, сам по себе человек не может познать, например, Аллаха, но, с другой стороны, тот, кто даже не в силах познать себя, как он может познать Аллаха? К тому же, знаешь, меня всегда удивляло, что женщинам вообще разрешают ходить в церковь или храмы. О чем вообще они могут говорить с Богом, не важно, с каким! И каждый особенный думает, что Бог смотрит на него единственного сверху, но никто не может понять, что он видит нас изнутри. И вообще, я клятвенно ненавижу тех, кто ненавидит Бога, но мне иногда кажется, что он недостаточно ненавидит тех, кто ненавидит меня. Но ведь сомневаться в Боге – значит верить в него, так? Но как я могу верить в Бога, если на прошлой неделе мой язык засосало в узкое горлышко бутылки с ромом.

– Ты говоришь очень красиво, – единственное, что на это отвечает Михоэль.

– Читай книги. Говорят, помогает.

– От чего?

– От всего.

Следующие два трека едем, не проронив ни единого слова.

– А как получилось так, что тебе 22, а ты уже окончила институт?

– Меня рано отдали в младшую школу. Тогда еще в России. А когда после миграции переводили обратно, так уж получилось, но в 16 я уже сдавала hojere forberedelseseksamen наравне с ребятами, года на два, а то и на три старше меня.

– Так всё-таки Дания?

– М?

– Высший подготовительный экзамен. Ты назвала его по-датски.

– А еще почти всю старшую школу я привела в колледже-интернате.

– Ты уходишь от ответа, ладно, что же за колледж-интернат?

– Вообще, я очень хотела из частной средней когда-то перевестись в Вальдорфскую школу.

– Это та чушь, где педагогика основа на антропософии?

– Ого, да ты знаешь такие словечки, – осторожно кидаю смешок. – Да, знаешь, вся это чушь с триединством человека, с эфирными и астральными телами, а потом пойти в Свободную высшую школу в Штутгарте, чтобы преподавать, но у клиники, видимо, были свои идеи на этот счет.

– Клиники?

И вот тогда я первый раз оговорилась.

– Ну, я образно выражаюсь. В общем, в какой-то момент я разочаровалась в этом всём и решила заниматься искусством.

– И сколько тебе было лет?

– Пятнадцать. И три с половиной месяца.

– Хах, ты прямо так хорошо помнишь этот день?

– Я помню его слишком хорошо, понимаешь. У всех бывают такие катастрофически хреновые дни, которые, как бы ты не силился, ты не можешь забыть, и помнишь каждую сраную деталь, типа, какое было небо, или, шел ли сильный дождь, или что тебе сказали родители за завтраком, или что тебе сказали врачи.

– Врачи?

Оговариваюсь второй раз, и это уже действительно клиника.

– Я опять же утрирую.

– И что же за интернат?

– Ну, скажем, для одаренных детей.

– Хах, то есть Ингеборга была одаренным ребенком?

– Я была слишком одаренным ребенком. Мик, меня в неполные пять лет привели в младшую школу, понимаешь, – поворачиваюсь в его сторону и смотрю в упор, первый раз за весь вечер.

– Это как-то странно. Ты же совсем маленькая была. Почему твои родители решили так сделать?

– Просто они любили друг друга больше, чем кого-либо в принципе. Может быть, я им просто мешала, не могу теперь сказать точно.

– А где, кстати, они сейчас? В Дании? Или в России?

Инге?

Ингеборга?

Ты опять за своё?

Ну, хватит.