Рома Джин Эйр - Между солнцем и луной. Что всего дороже

– В Тромсё было дико одиноко, на самом деле. Здесь же есть вероятность кому-нибудь спонтанно излить душу и надеяться на дружеское плечо, – Михоэль улыбается, пока я не добавляю, – я про Ариану, конечно же.

– Ариана значит, да, – наигранно прикрывает по-гамлетовски глаза рукой, – ты разбиваешь моё сердце.

– Эм, прости?

– То есть, Ариана твое плечо и дружеская поддержка, а я так, для унижения в танцевальном баттле? – миндальное чудо продолжает играть. – Это очень больно, я вообще-то рассчитывал хотя бы на лучшего друга там, ну.

– Лучшими друзьями не становятся по щелчку, – серьезно говорю я.

– Мусульманин и лесбиянка – лучшие друзья, как тебе? – начинает смеяться Михоэль.

– Мы же сошлись на «би», – удивленно вскидываю руки вверх.

– Точно-точно, но так просто звучит эпичнее.

– А насколько сильна твоя вера, Михоэль?

– Что? – миндальное чудо, наконец, прекращает спектакль.

– Мы говорили о моей вере, теперь я хочу услышать что-нибудь о твоей.

Михоэль приближается почти вплотную, разворачиваясь также, как и я, лицом к бордюру, опираясь на него локтями.

– Наверное, раньше я слепо верил. Я был таким, знаешь, честолюбивым мусульманином, почти образцовым. Тем более, когда рядом с тобой друзья, из которых трое такие же, а двое просто замечательные люди, это было очень просто и как-то естественно. Но, знаешь, у всех бывают же такие катастрофически хреновые дни, которые всё переворачивают в твоей голове, ты помнишь каждую деталь, какое было небо, шел ли сильный дождь, или что тебе сказали родители за завтраком, или что сказал или сделал лучший друг. И вот тогда всё, как бы сказать, не то, чтобы разбивается, просто начинают появляться трещины. И с каждым новым днем или новой встречей они всё глубже и больше и шире, и вот тогда уже твоя скорлупа честолюбия прекращает всё слепо воспринимать через призму религии. Ты начинаешь как бы видеть всю картину целиком. Ты молишься, но ты можешь выпить, ты читаешь азаны, про то, что Аллах велик, а левым ухом уже не слышишь привычные призывы к икаму. И ты начинаешь искать минусы, хотя так и нельзя, но свободная Норвегия твердит из каждого закоулка, что можно, что нельзя всю жизнь прожить с закрытыми глазами. И потом ты начинаешь изминать ислам под себя, и это, пожалуй, и есть самый страшный грех, но без этого просто невозможно вот так жить.

– У каждого свой путь познания. Ты не имеешь права себя обвинять в чем-либо, хорошо? – треплю его твердое плечо, пытаясь отогнать мысли о том, сколько же он часов обычно торчит в тренажерном зале, чтобы это было настолько красивым. – Очень мило, что ты процитировал свою подругу-лесбиянку.

– Подруга-лесбиянка? Хах, – Михоэль, аллилуйя, опять улыбается.

– Всё, просто забей, – из глубокого внутреннего кармана джинсовки достаю привычную пачку и почти обережную Zippo. – Ты же сам сказал, будет звучать эпично, а в итоге как всегда. Спасибо, друг. Простите, броу!

Подкуриваюсь.

– Ладно, зато ты, например, демонстративно не отмахиваешься от этого дрянного дыма, – Михоэль улыбается, вороша свои каштановые волосы, и я добавляю, – хватит так на меня смотреть.

Не успеваю ничего понять, как он тянет на себя мою правую ладонь, сжимающую сигарету, и делает затяжку, просто с моих рук.

Выдыхает.

И даже не кривится и не кашляет.

– А вот это уже интересно, – пытаюсь удержать брови, удивленно ползущие вверх, – и когда же ты первый раз закурил?

– В тот самый хреновый день. А ты?

– Раньше того самого хренового дня, – не успеваю даже закончить фразу, как Михоэль снова затягивается, сжимая мою ладонь, задевая подушечками пальцев мои фаланги.

– Но всё же, как вы курите эту гадость.

– Так не бери, – отдергиваю кисть, второй рукой опуская его ладонь, подальше от себя, – там, может, на фильтре, вообще моя помада отпечаталась.

Пытаюсь разглядеть в темноте, но понимаю, что там даже нет и капли или мизерного мазка бургундского цвета. Убейся, стойкая губная помада, и убейся тот, кто вообще её придумал.

– Ну и ладно, – всё также улыбаясь, тянет Михоэль, – но её вроде там нет.

– Нет, потому что это одна из тех четырех видов разрекламленных помад, что, как написано на коробочке, «переживут поцелуй». Иди лесом, маркетинг. Иди лесом NoUba Millebaci!

– Я, правда, в этом не разбираюсь, но неужели прям настолько сверхстойкая?

– Ты серьезно хочешь обсуждать со своим бро косметику? – делаю почти три затяжки подряд, чтобы хоть чем-то занять свои губы.

– Ну а что в этом такого, мы же друзья.

– Окей, – разворачиваюсь и иду к ближайшей урне, читая про себя все известные мне молитвы воздержания и целомудрия

Но, когда я возвращаюсь, предатель-взгляд впивается в Микаэля в этой его серой толстовке, в этих его узких черных джинсах, обтекающих стройные ноги, в эти широкие мускулистые плечи под светлой ветровкой, в эти темные миндальные глаза, сводящие меня с ума вот уже второй месяц к ряду.

Бреду к нему, не разбирая дороги, молю ноги перестать заплетаться, а руки перестать выламываться. Подхожу и просто встаю рядом, впиваясь пальцами в высокий бордюр. Но почти не дышу.

– Инге?

– Да? – голова и всё тело всё-таки немного поворачивается в его сторону, а глаза наблюдают за тем, как он наклонил свою чертову каштановую макушку вбок, оголяя, как всегда, с левой стороны свою шею, которая уже буквально горит от того, что на ней нет моих рук. Или моих губ.

– Насколько она стойкая?

Я слышу только то, как мои ногти почти проезжают по отделочному материалу ограждения, как ступни наливаются свинцом и в три шага подходят к нему, как руки с шорохом сами покидают карманы, как правая почти хватает его за волосы, отклоняя голову еще назад, еще и еще, оголяя всё больше и больше карамельной сладкой кожи на шее, как левая зажимает его под ребрами, фиксируя намертво, а потом, я начинаю чувствовать.

Я начинаю чувствовать, что мои губы, густо измазанные помадой, впиваются в шею Михоэля. И я взрываюсь. Целую её слаще, больше, глубже, провожу языком от местечка ключицы до самого подбородка, кусаю за изгиб, закрываю глаза, записывая этот момент в раздел самых лучших в моей жизни, балансируя у берега, но не Акешельвы, а реки почти чистого безумия, исток которого стекает с губ прямо в низ живота.

Дышу не кислородом, как все люди, нет, дышу этой кожей.

Дышу, губами зарываясь всё глубже и глубже, но оставляю на ней не помаду, нет, а увесистый лиловый засос.

И трезвею.

Отрываюсь от него так же внезапно.

– Вот на столько, – единственное, что позволяю себе вымолвить, пытаясь не усугубить ситуацию в край, которого итак уже нет.

– Я же говорил, ты не похожа не лесбиянку, – хрипло и глухо отвечает Михоэль, всё еще обхватывая меня за поясницу, незаметно поджимая правую ладонь, которая почти что сжимала мою задницу в таких же обтягивающих черных скинни.