Сергей Хоршев-Ольховский - Обыкновенная любовь

– Умерла твоя мама. Сколько могли, ждали тебя.

Павел сразу обмяк, бросил новенькие дембельские чемоданы, обклеенные красивыми картинками, на мокрый бетон моста и мешковато рухнул на один из них.

Иван попытался утешить товарища добрым словом, но скоро понял, что в данной ситуации лучше дать ему выстрадаться самому.

Павел сидел на мосту долго. Мимо него то и дело сновали люди. Одни спешили на работу, другие – на учёбу, третьи – на поезд… А иные и сами не знали, куда их несут ноги. Им всем не было никакого дела до горя Павла, и все они подозрительно косились на него, принимая за пьяненького отпускника. Только сердобольные неторопливые старушки, засеменившие по мосту немного позднее, протягивали ему пирожочек или яблочко и, утирая фартуком слезу, вспоминали своих внучат, тоже исполняющих свой нелёгкий долг перед Родиной на её далёких, бескрайних просторах. А старички, сами познавшие тягость воинской службы, даже предлагали опохмелиться. Павел ни с кем не заговаривал и ни у кого ничего не брал. Он молча выкурил пачку сигарет и уже полез в карман за другой, когда увидел прибывший на рядом расположенную автостанцию автобус из его родной деревни. Из автобуса тотчас стали выскакивать односельчане с большими сумками. Они приехали за покупками в городские магазины и на базар. Многих из них Павел сразу узнал и испугался, что его тоже узнают и станут приставать с длинными соболезнованиями и нудными расспросами о том, как же он умудрился опоздать на похороны. Он как по команде вскочил на ноги, схватил чемоданы и побежал по ступенькам железнодорожного моста вниз, издавая подковками солдатских сапог звонкую трель, походившую на серебристый звон бубенцов. А куда бежал, сам толком не знал. Он хотел только одного: чтобы ему никто не докучал в эту трудную минуту.

– Эй, отец! Встречай служивого! – радостно прокричал из кабины старенького, изрядно потрёпанного временем долгоносого грузовика ЗИС [19] ЗИС – советский грузовой автомобиль грузоподъёмностью три тонны; второй по массовости (после ГАЗ). Выпускался в Москве, на заводе имени Сталина (отсюда и название ЗИС) с 1933 по 1948 год, а с различными модификациями – вплоть до 1965 года. Имел прозвище Захар , иногда уважительно – Захар Иваныч . , остановившегося рядом с домом Ткачёвых, шофёр партизанского вида, облачённый в видавшую виды полинялую и местами подлатанную солдатскую гимнастёрку, и, азартно потирая замасленные руки, деловито добавил: – Да готовь поскорее сто грамм. А то и все двести. Командировочным полагается вдвойне.

Павел неуверенно открыл дверцу и не по-солдатски нерасторопно выпрыгнул из кабины. Той искромётной, обжигающей разум и сердце радости, которую чувствуют все солдаты, возвращающиеся в отчий дом, не было. Вместо этого его охватило другое чувство – чувство щемящей, никогда ранее не испытанной тоски. Три года [20] С 1949 по 1967 год по закону о всеобщей воинской обязанности солдаты Советской армии служили три года, а в Военно-морском флоте (ВМФ) – четыре года. ждал он той минуты, когда его встретит у калитки мама и с радостью скажет: «Здравствуй, сынок! Возмужал-то ты как! Стал настоящим мужчиной! – и, обнимая, восхитится: – А значков как много! Хорошо служил, молодец!». А отец сказал бы: «Заждались мы тебя, Павло. Твои сильные руки нам страсть как нужны. Видишь, какое у нас теперь большое хозяйство?». Но он молчал и неподвижно стоял посреди двора. Только его крепкие, натруженные руки, длинно торчавшие из коротковатых рукавов старенькой фуфайки, то и дело вздрагивали и выдавали волнение.

– Прости, папа. Не успел я, – виновато сказал Павел и обнял отца.

– Ничё, сынок. Ничё, – успокаивающе похлопал Фёдор сына по спине. – Ты же не по своей воле.

– Я мог бы самолётом, да вовремя не получил телеграмму… – заплакал Павел, не отрываясь от плеча отца, но тут же взял себя в руки, утёр слёзы и попросил: – Папа, угости человека. Как положено, по обычаю. А я пойду прилягу, устал с дороги.

– Иди, сынок. Иди. Я всё сделаю как надо. И обед соберу, и налью водочки, – засуетился отец.

– Да, ещё, – уходя, обернулся Павел, – разбуди меня, когда сестрёнки придут из школы. Я привёз гостинцы.

Истерзанный за утро тяжкими думами Павел долго не мог заснуть, ему всё чудилась в полудрёме мама. Она всё говорила и говорила с ним: о том, что девочек надо скоро отдавать замуж, о его скорой женитьбе, о хозяйстве, об отце и о самой себе… В сон он провалился как-то внезапно и спал необычайно крепко. Когда проснулся, на улице уже стемнело. На свежепобелённых стенах его комнаты отражалась тусклая малиновая заря заходящего за горизонт солнца. Сестрёнки молча сидели напротив на лавке и терпеливо ожидали его пробуждения. Заметив их, Павел тотчас вскочил на ноги, ловко набросил на себя гимнастёрку, бряцавшую многочисленными значками, и по-солдатски скомандовал:

– Дневальный, зажечь свет!

Проворная Оля тотчас юркнула к выключателю и щёлкнула кнопкой.

– Ой, Павлуша, какой ты здоровенный стал! Прямо богатырь! – в удивлении воскликнула она и со слезами кинулась к брату на шею.

– Это ты, Оленька, преувеличиваешь, – засмущался Павел и вопросительно посмотрел на Любу, всё ещё сидевшую поперёк лавки с поджатыми к подбородку коленями. – Ведь преувеличивает, да?

– Нет. Ты правда стал здоровенный, – подтвердила Люба и тоже кинулась к брату на шею. – Как же мы теперь без мамы? Как?.. – расплакалась она.

– Пожалуйста, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – стал Павел в растерянности успокаивать сестёр, но мгновенно расплакался сам.

Выплакавшись, Павел раздал сёстрам подарки и пошёл в прихожую комнату. Отец провожал у порога загостившегося пьяненького шофёра. Шофёр клялся в вечной дружбе, обещал приехать в гости ещё раз и то и дело заводил боевые походные песни. Павел вернулся к сёстрам и стал любоваться, как они со свойственным молодым девушкам восторгом и торопливостью разглядывают модные яркие кофточки и блестящую бижутерию. И когда заметил, что они увлеклись примерками окончательно, быстро переоделся в гражданскую одежду и попытался незаметно выскользнуть на улицу – ему сейчас необходимо было встретиться с кем-нибудь из друзей детства и хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей. Но сестрёнки, несмотря на увлечённость примерками, заметили его бегство и в один голос воскликнули – в удивлении и отчаянии:

– Павлуша, ты уходишь?!

– Нет. Покурю только во дворе, – соврал Павел и поспешно вышел на улицу.

Снаружи было свежо и тихо. За те часы, что Павел спал, крыши домов по всей деревне стали походить на белые холмы, мерцающие серебристо-бронзовыми зеркальными отблесками, ритмично отражающимися от рано выплывшей из-за горизонта необычайно большой и тяжко пульсирующей, будто бы отчего-то вздыхающей, полной луны. Ещё никогда на памяти Павла не падал так рано снег. В пространстве всё ещё лениво летали редкие, небывало крупные и пушистые, будто ватные, снежинки. Но Павлу сейчас было не до красот природы. Он машинально достал из кармана брюк сигареты, закурил, и взгляд его невольно упал на единственное светившееся в доме окно: сёстры сидели в своей комнате и опять грустили, прижавшись друг к дружке. Их больше не интересовали подарки.