Владимир Пироцкий - Стихийное

Кажется, пусто в груди и
тоска неизбывная выиграла.
Но неужто и впрямь, душа умерла,
начисто выгорела?

Земля ползет змеей из-под ног.
Навзничь, чужая и неуместная.
Жалит, бьется, зудит звонок,
Крутится, мелодия, тошно пресная.

Зыбкая вслух тишина звенит,
вязкой сетью томит, нависшая.
Радость странна и нелепа, ядовито горчит,
будто вино прокисшее.

В мире испорченном, сером, где нет чести,
Подлость и зло навсегда вместе.

В мире, насквозь пропитанном ложью,
Кажется, что уже ничего невозможно.

Где кроме зла и силы,
остались шальные пули,
Которые совесть скосили.
Забрали все. И ничего не вернули…

Осколки мира, рвут сердца плоть,
но бьется оно снова.
Ну что? Напрочь! Еще одна… Последняя?
Основа…

Рассыпается память, спекшимся бурым песком,
Если пнуть ее, походя, кованым берца носком.
Рушится карточный домик грез,
смеха и сквозняка.
Разрываются жгучей молнией черные облака.

Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,
От души к душе.
Поздно…
Теперь это просто мишень.

Смерть здесь всего лишь цифра,
в немыслимом вираже.
Счетчик несется бешеный вскачь
И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…

Кто-то беспомощно курит,
на экране мертвая пустота рябит.
Чудится, где-то гуляет буря,
издалека свербит.

И не важно, кто мы и где,
есть мы еще, или нет.
Память измята болью,
В пламени, пачкой корчится, от сигарет.

Написать
плохое стихотворение.
Надо тоже, поймать вдохновение.
Надо тему лелеять и мысль,
Надо сердцем притронуться. Ввысь
потянуться дрожащей рукой,
потерять мало-мальски покой.
Худо-бедно ли, свет углядеть,
в дали-дальней. На леске поддеть,
тот неведомый, жгучий азарт…
Никому не сумеешь сказать.

Сам не знаешь, что бродит в пруду,
может ёрш или щука. В бреду
что-то чую, а слов не найду.
Пусть уверенной дерзкой рукой
точки ставит над и, но другой,
а не я и не ты, не спеши.
Вечерами тихонько пиши.
Среди ночи, в дороге, во сне,
Под журчанье ручья, в тишине.

А когда стала видимой мгла,
всё связала сомненья игла.
проступила тревога в замшелом краю…
Запою-ка акынскую песню свою.

Выйду в поле, под звездами, на берегу.
И пойму – ничего, никогда не смогу.
Буду струны души потихоньку листать,
и смеяться неслышно – никем мне не стать.

Пусть гуляет под ветром зеленая рожь,
пусть такой же как все, на себя не похож.
Буду сравнивать капли дождя и звуки шагов
Для чего? В том и дело, что ни для че го.

Пусть надежда сама возникает и ма́нит.
И я верю, боюсь. Как обычно, обманет.
Можно просто позволить себе попытаться.
И, как воздухом, музыкой или мечтами питаться,
наслаждаясь покоем, смятеньем души,
бурей чувств. Если можешь, о них и пиши.

Воровато блуждая во тьме
лабиринтами совести, дико мятущейся
в изнеможении среди мерцания
тел обнаженных в испарине страсти
или иллюзий прозрачных и бестелесных
на рваном экране проекций в заштатном театре,
скачущих те́ней уколы в глаза получая,

вместо буханки дымящейся хлеба
с улыбкой твоей озорной, вместо масла,
перехватившего дух колыханья грудей твоих
зыбкоянтарных, близких всевластных
и всё застилающих светом лучистым,
укрытым надежно прозрачной и неприступной
до срока,
что свыше назначен,
словно в бреду ускользающей близкой
и невозможно далекой
льняною сорочкой,
стрёкотом лета и глупой кукушкой,
травою по плечи предел оторочен,

солнечных зайчиков звонких скачки —
бликов упругой волны бесшабашной,
играющей судьбами мира и бедных скитальцев,
компас беспечно забывших бесстрашных.
Среди голосящего хитрого рынка, шалея,
странно себя среди слов потеряв,
ни о чем не жалея,
бродят они меж чужих
нескончаемых мудростей
нерасшифрованных, им говорящих о том,
как ручей прожурчит по камням о прохладе.
Солнце расскажет о жгучих лучах, о Луне,
а она о печали, что окрыляет и дарит опору,
себе вопреки
вплетается в силу надежды беспечной,
как бы ни были воспоминанья горьки.

Я позабуду когда-нибудь молодость вечную,
что оказалась короткой,
как звонкая тонкая свечка.
Мы станцевали с тобой
невозможной любви расставанье,
это пройдет и осыплется листьями,
черствыми крошками слов, среди скал
неприступной души в глубине океана.
Снежным узором укроется, холодом льда
чуть прозрачным затянется свежая рана. И,
попрощавшись с затихшей любовной истомой,
мы, потерявшие самое лучшее,
сгорбившись под невозвратною горькой потерей,
чем бестелесней и горше, тем тоньше, больнее,
тем ядовитей бессильное злое неверье,
тем неизбывней и тяжче тяжелая ноша печали.
Всё, что мы знали когда-то о радости,
мы потеряли.

В детстве далеком фломастером ярким
в календаре отмечали.
Где оно, детство? Забыть, оживить, возвратить,
потерять невозможно…
Что-то вдруг вспомнится детское неосторожно.
Всё, что теперь недоступно, родные глаза
и шершавые теплые добрые руки,
вы наверху обо мне не забыли и знаете всё.
Через муки, мудро и твердо прошли.
Благодарен вам за рожденье, спасенье.
Я прошу вас простить меня,
плачу, надеясь на ваше прощенье.

Все мы в свой срок
пройдем через то, что положено,
все мы всегда на пороге…
И неизбежно готовимся к долгой дороге.

Что мы оставим,
всем новым скитальцам вселенной?
Может лишь памяти, тонкую нить…
ее уповаем нетленной…

Она оборвется
безжалостно, буднично,
так уж ведется
в этом не самом простом
из лучших миров.

Это всё.
Точку поставив в конце.

Сквозь тоску, лихолетье
мы надеемся – кто-то поймет нас, запомнит.
Что эта точка изменит в летящих столетьях?

Лучше не думать об этом
и просто смотреть и дышать,
и закончить это веселое
стихотворенье

молчаньем…

Я никогда не ходил под багровым шатром
парусины. В море суровое, штиль или шторм
и тяжелое боцмана слово под дых,
если слаб или сдрейфил.

Целую жизнь нескончаема
мерная качка, как пытка
до звезд, до блевоты, до крови, до хрипа.
С зори до зари, по команде, по реям в ночи
жесткий ветер, секущий глаза.
Зубы и волю в кулак и молчи.
Синих жил маята и надрыв. Научила
шкоты тянуть до конца и привычная гибкая сила.