Юлия Негина - Солнцепоклонница

– Действительно, и клетка виши, и Скулачев с теорией старения, и Ингмар Бергман. Весьма познавательно. А чему я научилась от тебя? «Среди женщин нет генетического разнообразия»?

Расплачиваемся, он провожает до остановки. Уже поздно, долго ждем автобус. Воздух почти не ощущается, как бывает только летними вечерами, которых осталось совсем немного. Я ощущаю жар его руки, которая по-прежнему сжимает мою. Если бы это хоть что-то значило! Но это не значит ровным счетом ничего.

– Так мы ни разу и не поцеловались, – говорит он.

– Да. Сейчас меня это вполне устраивает.

– Платонический роман.

– Выходит, что так.

– Может быть, напоследок?..

– Нет, теперь как раз не надо.

– Но мы все-таки хорошо провели время.

– Просто замечательно. Я рада нашему знакомству.

– У нас даже была маленькая, детская драма, когда ты уехала от меня в ночь, сказала: «Ты совсем ненормальный!» И даже хлопнула дверью.

– Вот видишь, есть, что вспомнить.

– Я так хотел прокатиться с тобой на велосипедах. Почему мы не можем покататься на велосипедах?

– Ты можешь. С любой другой девушкой. Если тебе надо нескучно провести время до отъезда, есть масса возможностей. Да, и тебе не обязательно ждать со мной автобуса. Езжай домой, уже поздно, я доберусь сама.

– Нехорошо отпускать девушку в ночь одну.

– Я тысячу раз уезжала отсюда одна. Не беспокойся.

– Но это наша Последняя Встреча.

– Да, но необязательно обставлять ее таким пафосом.

Он все еще держит меня за руку.

– Ты очень со мной строго. Я этого не заслужил. Что я такого сделал, что ты меня теперь гонишь? У меня к тебе намного больше теплоты, чем у тебя ко мне.

Пожимаю плечами.

– Мне нравится строгость.

Я хотела его, волновалась, радовалась, но теперь прощаюсь навсегда. Это как придушить саму себя шарфом. Все идет не так, как я хочу, но я справляюсь отлично. Приходит автобус, я уезжаю.

– Пока.

– Пока.

Раньше можно было позвать плакальщиц. Мне эта древняя, давно умершая традиция представлялась чрезвычайно удобной в 3:47 ночи, когда я проснулась с комом в горле, но не могла разрыдаться. Здравый смысл – как тугая пробка в бутылке шампанского, для верности прикрученная к горлышку проволокой. Я понимала, что слезы не придут ни сегодня, ни завтра, продолжат душить меня изнутри. А вопленицы могли бы оплакать со мной моего покойника, выть и причитать, тем самым провозглашая мое право на горе и слезы, ведь сама я себе сейчас в этом праве строго отказываю. Не знаю, вникали ли те деревенские плакальщицы в подробности смерти того, по ком выли? Что, если хозяйка дома и есть убийца? Это имело для них значение, или они без лишних вопросов отыграли бы свою партию за достойное вознаграждение? Такой холодный профессионализм выглядит для меня сейчас верхом гуманизма. Если ты одна, в душе звучит настоящий реквием, он гонит прочь сон, и остро необходимо со всей отдачей оплакать смерть, чьей бы она ни была, иногда в этом нужна помощь. Люди всегда легче справляются в критические моменты сообща, именно поэтому втройне тяжело, если повод для слез такой, о котором не сразу решишься поведать.

«Ты, Ева, будешь рожать в муках», – обещал Бог не в самый радужный момент своих отношений с человеком, и не соврал. Но он умолчал о главном: «В еще больших муках ты будешь своими руками убивать в себе зародившуюся жизнь».

Иногда жизнь бывает так некстати. Задумано как радость, но оборачивается настоящей болезнью. Бессонница, рассеянность, тремор конечностей, пересоленный суп, выскальзывающие из рук чашки… Я до сих пор помню вкус и запах вина изабелла, который мои рецепторы воспринимали с трехкратной силой в тот вечер, когда я поняла: что-то со мной не так. А потом эта жуткая тошнота. Меня просто выворачивало наизнанку, приходилось выскакивать из автобуса задолго до моей остановки. Мне было восемнадцать, я только что поступила в университет, я даже не раздумывала о судьбе новой жизни, которая из-за нашей досадной неосторожности во мне возникла и с каждым днем все увереннее оккупировала мое тело, меняя его на свой лад. Это именно то, чего боялись родственники, когда я ушла к нему жить. «Она на первом курсе, не дай бог бросит учебу!» Конечно, нет. Я лучше убью в себе жизнь, и никому не скажу. Есть то, что всем кажется важным, об этом можно говорить; и есть то, что важно только тебе и о чем ты тысячу лет молчишь, но иногда мечтаешь о парочке голосистых плакальщиц и дюжине носовых платков.

Я сходила к врачу и еле дождалась назначенного для операции дня. Строгая секретность мероприятия делала сложным даже такие простые приготовления, как простыня и тапочки. Где я возьму простыню, которую придется запачкать кровью и потом выбросить? Не просить же у его мамы? У нее каждая тряпка под учетом. Она уже и так пару раз удивлялась моей бледности: «Ты не заболела?». Переутомилась, наверно, готовлюсь к сессии по ночам. В назначенный день он все еще не нашел обещанных денег. Не бог весть какая сумма, но все же раз в десять больше нашей стандартной стипендии. Я прибежала в клинику в слезах. «У меня нет денег, но я принесу потом. Обещаю! Только, пожалуйста, сделайте мне аборт сейчас! Я не могу больше так жить, мне плохо, меня постоянно тошнит, я не могу ничего делать, не могу есть, не могу учиться, у меня сессия… Я принесу деньги в ближайшие несколько дней. Пожалуйста!»

Они поняли, что я не собираюсь уходить. Им было меня жалко. Сейчас, через много лет, я представляю, как дико все это выглядело: девушка в коммерческой клинике умоляет обслужить ее бесплатно, и врачи соглашаются. Что ими двигало? Не было никаких гарантий, что я в итоге оплачу услугу. Или мое отчаяние было так очевидно и так душераздирающе? «У тебя нет даже пеленки? А тапочки? Ох, ну что с тобой делать, проходи. Сходи в туалет, переоденься вот в это и проходи в операционную».

Это непросто – вырвать из себя зародившуюся жизнь, радостно вступающую в свои права. Две крошечные клетки обменялись друг с другом памятью о предках, отпраздновали встречу многократным делением, занялись планированием и строительством, выбрав меня в качестве вселенной для обитания. Жизнь начинается под аккомпанемент допаминов и эндорфинов, а искореняется с жуткой болью. Я чувствовала все сквозь наркоз: словно тебя всасывает огромный, эластичный тоннель, мнет, растягивает, переворачивает в своей разноцветной, флуоресцентной утробе, приглушенно шумя, как пылесос. Я потеряла привычные очертания, у меня нет ни рук, ни ног, ни головы – только сознание, попавшее в бесконечную кишку, в страшную субстанцию, аналога которой не было в старом мире. У меня больше нет тела, а только кошмарные сны в том месте, где оно было раньше, обрывки чьих-то фраз, неразличимых голосов, меня мутит, как в самолете при турбулентности, кидает, разрывает, сжимает, накрывает новой и новой адской волной.