Юлия Негина - Солнцепоклонница

Я пыталась представить свое будущее, но оно выглядело как блеклые пятна на стекле в дождливый день – суета и скука. Иногда казалось, что, потеряв надежду, я наконец стала свободной от изматывающих страстей, которые обречена была разжигать и тушить, разжигать и тушить долгие годы. Свобода представляла собой бескрайнее поле, глазу не за что зацепиться, горизонт утопает в тумане. Нет ни обязательств, ни предпочтений, любая возможность одинаково допустима и одинаково не вызывает ни восторга, ни сопротивления. Куда ни глянь – везде монохромная равнина, наполненная тоской по человеку, которым я не стала.

Однажды посреди ночи я услышала музыку. Сначала она была частью сна, но потом прогнала его и подняла меня из постели, и я, не обуваясь, пошла на звук. Он вел в ту отдаленную гостиную, где жило пианино. Что за мелодия? А ведь она мне знакома. Gnossienne Эрика Сати! Gnossienne – от греческого gnosis – знание. Первая, вторая, за ней третья, не спеша, одну за другой, как будто в его распоряжении целая вечность, на пианино без клавиш Гноссиены играл юноша. Тонкий, высокий, невесомый, бесстрастный. Словно выточенные из белого мрамора тонкие губы, заостренный нос, идеальная линия бровей. Его вызывающую худобу прячет под собой свободная клетчатая рубашка и широкие брюки. Из-под коротких рукавов торчат убийственно тонкие бледные руки, как куски арматуры; они пронзают мое воображение, и оно кровоточит фантазиями о его ребрах, доступных для пересчета, выпирающих лопатках, впалом животе, склонной мгновенно покрываться мурашками коже, сквозь которую просвечивают голубые венки. У него длинные, ровные пальцы, из-под них льется музыка, ни на какую другую не похожая, странная, задумчивая, будто настойчиво напоминающая о чем-то, что я знала когда-то, но забыла, заблудилась, потеряла.

Он замечает меня, и его полупрозрачная кожа меняет оттенок. Взгляд, почти осязаемый, теплый, как разогретое на солнцепеке молоко с медом, течет на меня из внимательных, улыбающихся глаз. Я чувствую прикосновение теплой руки к своему затылку, от чего меня накрывает волна восторга, я ощущаю, как греется ледяной каменный пол под босыми ногами.

Сквозь жалюзи проступает утро, лает собака, хлопает дверь, шумит душ – бледнеет, отдаляется, необратимо растворяется в свете нового дня музыкант. Постой! Не исчезай! Сжимаю веки, тасую в памяти, как карточную колоду, картинки: живое фортепиано, летающие над клавишами белые пальцы, долгий, внимательный взгляд зеленых глаз. Прикасаюсь к нежной ладони, что все еще лежит на моем затылке – замкнуть электрическую цепь счастья. Нет тока! Безжалостным розовым светом обжигает дом возвратившееся солнце. Выбегаю во двор. Сад и кладбище захлебнулись в тумане. Один, два – провожу рукой по влажному мху надгробий, три, четыре, пять – камень, дерево, мрамор. Приседаю у шестого камня, разгребаю нападавшие листья и ветки, протираю мокрой травой, нащупываю буквы, читаю подушечками пальцев, как алфавит Брайля, и, наконец, впервые за тысячу прожитых здесь лет, понимаю, чья… это… могила…

Сколько часов своей в жизни я могу продать? От этого зависит, сколько счетов мне удастся оплатить. Сегодня американцы купили двадцать за прекрасную сумму, которую я завтра пойду получать через Western Union. С американцами я занималась бы хоть до полуночи, до полного изнеможения и полуобморочного состояния. Благодаря курсу доллара, это самый выгодный проект.

– А что, это ваша работа – вот так преподавать онлайн? – утром с экрана на меня смотрело симпатичное лицо шестнадцатилетнего пацана в огромной золотой шапке волос. Электроник из советского фильма!

– Да, моя работа.

– Так это ж тупо!

– Почему же «тупо»?

– Ну, таких же, как я, мало. А что вы в остальное время делаете?

Электроника усыновляли американцы и, чтобы преодолеть языковой барьер, оплатили ему курс английского.

– Чем ты хочешь заниматься после школы, Паша? У тебя уже есть идеи о будущем? – я делала шаги к сближению.

– Это мое дело, и об этом не надо вам знать.

Сэнди, будущая приемная мама, договаривается со мной о расписании, выглядит немного испуганной. Они сейчас в Киеве, в процессе оформления документов.

– А тупо они разговаривают, да? – комментирует Электроник английскую речь приемной мамы.

– Почему «тупо»?

– Ну, быстро так, слова не проговаривают. Мамку я еще как-то могу понимать, а батьку вообще никак.

– Ему очень нравятся Ваши уроки, – Сэнди лучезарно улыбается, оплачивает блок занятий.

– «Spider» – це буде «паук», да? У нас тут богато спадеров. Шо це «postman»? А! – почтальон! Так бы и сказали. Они каже: «art and design»? – шо це «art and design»? А! Це малеванье! А я уже был в Америке три раза. Нормально. Раньше я в другой семье жил. Так там у батьки имя такое было: Билл. Мы его звали Билл-дебил. И его жене это так понравилось, что она тоже его все лето звала Билл-дебил, Билл-дебил. Прикиньте, да! Мы только, когда уезжали в августе, признались ей, что это означает. Це ноутбуки у них тупые! Как можно было придумать такой ноутбук – эппл! Во дают!

С каждым следующим занятием Электроник нравится мне все больше: замечательный мальчишка, энергичный, смешной, добрый.

– Поверить не могу, что отменяю уроки, – пишет Сэнди в скайпе, – но Паша не сможет быть сегодня онлайн. Мы надеемся продолжить на следующей неделе.

– Да, конечно. Может быть, вам неудобно время? Мы передвинем.

– Нет, дело совсем не в расписании. И уроки прекрасные. Тут все серьезнее. У Паши никогда не было родителей, и для него это очень трудно – строить отношения. К сожалению, не все гладко… Но мы надеемся продолжить на следующей неделе, когда все придет в норму. Мой муж сломал ключицу, и он сейчас в больнице. Он выздоравливает, думаю, все будет хорошо.

– О, жаль это слышать. Скорейшего выздоровления. Буду ждать информации. До связи!

– Ты у себя живешь или опять с родителями? – спрашиваю у подруги, проверяю соотношение депрессия/адаптация на данный момент. Она делит диск пиццы Primavera на ровные сектора, вздыхает:

– С родителями. Одной скучно.

– Как мама? Еще работает учителем химии в лицее?

– Нет, она уже на пенсии. Вот руку сломала. Поскользнулась. Ходила с гипсом шесть недель, потом ей что-то опять исправляли, операцию делали, и еще надо ходить шесть недель с гипсом.

– О, сочувствую. Пусть выздоравливает побыстрее. А какая рука?

– Хм, а это хороший вопрос. Кажется, правая. А может быть, левая… Я не помню…

Невнимательность – бич человечества. Мы смотрим на мир и не видим его. Я читала о старообрядцах, неспособных разглядеть европейскую живопись: где голова, где ноги и что это вообще такое. Они крутят репродукцию Мадонны в руках, не понимают, где верх, где низ. Поколениями живя в лесах в отрыве от цивилизации, они не развили способность воспринимать плоское графическое изображение, нарисованное оказывается в их слепой зоне. Узнавать – дело привычки. Знать и видеть – взаимоисключающие состояния.