Николай Лукьянченко - Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

Олегу показалось, что знакомство с ним очень неприятно Габееву Петру Петровичу. По годам ещё не старик, но из-за частых злоупотреблений спиртом уже бывший таковым, Габеев не стремился к новым знакомствам и к смене приятных и удобных вещей, и привычек. Так и сейчас его больше устраивало то, что соединяло его с Анжелой, с Анжелой без этого нового, как он уже окрестил его для себя: «Приходимца», расположившего к себе свободную от всех обязательств и преданностей девушку, солнышком, появлявшуюся и согревавшую его холостяцкую квартиру в редкие, но счастливые минуты долгой полярной ночи. Сердце Петра Петровича эхом отозвалось в судорожном рукопожатии, не скрывавшим ревнивого желания выбросить за дверь ершисто-колючего и головой и бородёнкой студента, назвавшегося «Олегом».

«Что поделать? – успокаивал себя Габеев. – Анжела молода и красива. И как большинство живущих на Севере женщин (Да и разве только женщин?!), живёт ожиданием появления солнца, увлекается всем, приходящим с юга, любит дарить себя этому всесильному, определённому волею холодного, долгого северного неба случаю. Но случай приходит и уходит. Пришёл так и этот красавец, пришёл и… И уйдёт, а ангел мой ласковый, звонкоголосый и быстроглазый останется, останется и возвратится снова ласковым лучиком в мою вековую берлогу».

Привыкший быть терпеливым и гостеприимным Пётр Петрович скорее по традиции открыл скрипучую дверцу, такого же, как и он сам, старца-шкафа, и выставил на стол бутылку спирта, подкрепив её доброй половинкой ароматно вздохнувшей нельмы.

Батурин мучительно сглотнул.

– Ох, как я проголодалась! – просто по-домашнему озорничала Анжела, отрывая и проглатывая текущие маслом куски духовитой копчёной рыбы.

– Сейчас придут Слава и Тала, – суетился между столом и шкафом Пётр Петрович.

– Какой ещё Слава? – разрезая нельму на тонкие ломтики, спросила Анжела.

– Это тот, который получил гонорар за статью о студенческих отрядах, нашедших кости мамонта в котловане. Он побежал в магазин.

– Студент литинститута? Практикант? Я давала ему интервью на Ысыахе, – изумилась Алкина.

– Да. Набивает руку, – подтвердил Габеев.

– Такому бы морду набить. Прилизано-облизанный слизняк. Фу! – брезгливо покривила масляными губами Анжела, вспомнив как нагло и цинично, предлагал ей связь новоявленный литератор.

– Это точно. Далеко пойдёт, – думая о своём, поддержал её директор краеведческого музея, уже имевший честь быть использованным московским спецкором, но ещё надеявшийся на вознаграждение. – А пока выпьем за знакомство. Тебе, Олег, разбавить? – продолжал Пётр Петрович.

– Нет. Спасибо. Я не пью, – попытался отказаться Батурин.

– Ты это брось. Что больной? Так у нас спиртом лечатся. Или ты не хочешь выпить за знакомство? Тогда другое дело… – изображая недовольство, бычился Габеев. – Ну, так как? А? Хочешь обидеть старика?

– Хорошо, если только за знакомство, то чуть-чуть. Разбавлять не надо. Я потом запью.

– Как хочешь. Я разбавляю. Ну, будем! – Габеев привычным движением опрокинул стакан ещё пузырящейся жидкости себе в рот и, сжимая беззубыми дёснами обжигающую горькую каплю, проглотил едва разбавленный девяностошестиградусный спирт.

Батурин зачаровано следил за Анжелой, словно ждал от неё приказа или запрета. Она же каким-то магическим движением руки очертила в воздухе то ли символ бесконечности, то ли опрокидывавшийся зигзаг воображаемого вопроса и звонко дзинькнула своей рюмкой о стакан Олега. Розочкой оттопырив губки, она сочно и жадно, словно не произнесла, а втянула в себя «Ой, что будет?» и лишь потом, храбрясь и призывая и Олега к храбрости, подняла рюмку ещё выше, отвела в сторону – вверх от неё большой палец и засмеялась:

– Ну, что ж, товарищ гладиатор, жребий брошен. Живи! За знакомство! – Анжела жадно, как в жаркую погоду, глотала непослушно растекающуюся в уголки губ, под язык обжигающую гортань жидкость и, едва справившись с ней, бросила на пол жалобно зазвеневшую рюмку и замахала перед лицом руками, задыхаясь и смеясь одновременно.

Горло Олега перехватил удушающий жгучий жгут спирта. Он сквозь слёзы радостно смотрел на Анжелу. Девушка была, как казалось ему, сейчас ближе и доступней. Он следил за её каждым движением, каждым словом, ловил, старался перехватить материально осязаемый выжигающий пространство взгляд её вращающихся как две юлы глаз. Что бы она не пожелала сейчас, он всё бы сделал.

Пётр Петрович поднялся, прошёл к шкафу и принёс ещё одну рюмку, привычно тут же наполнил её, переливая спирт через края, и поставил перед Алкиной. Не оставил Габеев пустым и стакан Олега, налив ещё и в стаканы ещё не пришедших Славы и Талы. Не церемонясь, предложил тост:

– За вашу молодость и красоту.

Олег ещё не пришёл в себя после первой и попытался отказаться вновь, но Габеев собственноручно вложил в его и в руку Анжелы стакан и рюмку, расплескавши через края спирт, которого, видимо, он никогда не жалел.

– За свою молодость можешь не пить, но за красоту Анжелы ты не имеешь права не выпить, – настаивал он.

Через пару минут обволакиваюшее сердце тепло проникло в голову и полилось, как казалось Олегу, наружу, как из рюмок, через края. Глаза увеличивали окружающие предметы так, словно кто-то вставил в них увеличительные линзы. Холостяцкая, неуютная квартира Габеева, сам Пётр Петрович и чужой, горбатящийся крышами домов под тяжестью ночи город, ребята: бойцы-эфиопы, и даже юристы с таинственным очарованием загадочно готовящегося заговора; взошедшая над всем этим парящая, пьянящая и желанная Анжела; – всё становилось всё ближе и ближе, сливаясь с ним, перерастая в мучительно томимую музыку, смешавшую вдруг всю его жизнь и прошедшую и будущую в карусельно крутящийся шар. Чувство любви ко всем переполняло его сердце. Ему так хотелось скорее обнять Анжелу, отделить её от неожиданно вместившихся в эту квартиру бесконечных пространств города, реки, дамбы, Петра Петровича и откуда-то выплывших и вплывших в комнату Славы и Талы.

Вспыхнувшее было чувство ревности, на которую он не имел ни малейшего права, сменилось любовью не только к Анжеле, но и к Петру Петровичу, становившемуся центром стола и разгоравшегося разговора:

– Что вы, батенька, да что вы знаете о Сибири? Сибирь – это музей. Да – музей. Вы думаете, директор музея цену себе набивает. Директором Сибири хочет быть.

– А то нет?! – ввернул Слава.

– Чушь. Я знаю, что говорю. На всей земле нет таких больше мест, на всей земле нет такого музея. Городской музей – это жалкий дитя великой Сибири. Матушки Сибири. Втайне я давно решил отдать свою жизнь ей – моей, нашей матери – Сибири. Я всю жизнь, всю жизнь. Да что там! Душу отдам.