Ольга Краузе - Исповедь авантюристки. Повесть

И стала я мальчишкой, для других мальчишек своей в доску. И зажила заправской мальчишеской жизнью. Все лето, с мая, мы мотались на теплый канал. А без трусов купались из чисто практических соображений. Плавать в теплом канале, всем нам было строго запрещено. Туда стекали сточные воды города и прилегающих заводов, таких, как Кузнецкий алюминиевый и металлургический комбинаты. И если на тебе обнаружат мокрые трусы – ты попался с поличным, как теплоканальный купальщик. А еще на канале, когда открывались и закрывались шлюзы для очередного сброса воды, возникали такие воронки, в которые могло затянуть даже взрослого. Но ребятне все было нипочем.

Мы уже сидели на берегу, обсыхая на солнышке, а Юрка Ганькин все еще рассекал водное пространство, демонстрируя свой безупречный кроль, который с нашими «саженьками» ни в какое сравнение не шел. А потом его не стало. Сначала мы решили, что он просто нырнул и терпит под водой до последнего, чтобы напугать нас. Но Юрка больше не всплыл ни-ког-да.

В свой двор мы вернулись притихшие и напуганные. Все, молча, разбрелись по домам.

Я забилась под рояль и тихо плакала. А по двору бегала Юркина мать и звала его ужинать.

Ночью меня терзали кошмары. Кто-то бежал за мной, а я, не успев, как следует разогнаться, чтобы улететь, падала носом в прибрежный песок, и чьи-то костлявые руки сжимали мое горло.

Как я очутилась в больнице – не помню. Но провалялась я там до листопада. А потом из Ленинграда приехала бабушка Нина и увезла меня с собой в Евпаторию.

Мы поселились в военном городке у бабушки Клавдии Турчаниновой с ее супругом, имени которого я не помню. Мои попытки убедить местную детвору в том, что я мальчик, потерпели фиаско, поскольку всем ребятам было строго запрещено не только дружить со мной, но и подходить близко по причине моего туберкулеза. Я играла сама с собой. Да и играть-то мне уже было некогда. С утра мы с бабушкой Ниной ездили на трамвае на лиман в грязелечебницу. Потом весь день сидели у моря, где бабушка вязала, а я строила из песка египетские пирамиды, горы и пещеры. Устав, а утомлялась я тогда очень быстро, валялась возле бабушки, дремала или читала ей вслух сказки Бажова с Томом Сойером Марка Твена вперемежку.

Как я научилась читать – не помню. Взрослые уверяли, что меня никто не учил. Вероятно, это произошло еще в больнице.

По вечерам бабушка Клавдия «трындела» со мной на пианино. Потом она уходила на кухню погонять чаи со взрослыми, и я уже «трындела» сама.

Бабушки спорили между собою:

– Ты бы, Клавдюшка, с ней на гаммы налегала.

– Да нет, Нинок, дите малое, слабое, ручонки совсем никуда. Лишь бы к инструменту привадить, а там само пойдет.

– Ей бы нотную грамоту освоить.

– Ей бы выжить, Нинок, ей бы выжить…

фото Сергея Григорович

И я выживала. После ноябрьских праздников бабушка Нина уже с чистой совестью поместила меня в Евпаторийский интернат для детей, больных туберкулезом, и улетела в Ленинград. Я не была заброшена. Бабушка Клавдия навещала меня каждый день, а по воскресеньям забирала к себе. И я одержимо продолжала терзать ее пианино, пытаясь хрипеть «Бухенвальдский набат». Но у меня это никак не получалось. Зато я довольно успешно разучила песенку «Хотят ли русские войны», а затем

Бабушка Клавдия стремилась переориентировать мои музыкальные вкусы, пытаясь разучивать со мной русские романсы типа «Калитки», но я была непреклонна, пока не услышала «Окрасился месяц багрянцем» в исполнении Лидии Руслановой. Всю неделю я бродила сама не своя и самозабвенно орала:

Для меня было колоссальным открытием, что песни совсем не обязательно тоненько выводить или торжественно басить. Вполне достаточно, и даже порой необходимо, просто орать их от души.

И еще я читала. Много и все подряд. Самой любимой моей книжкой была «ПРИНЦ И НИЩИЙ» Марка Твена. Ее я перечитывала в течение всей зимы.

Крымская зима миновала для меня совершенно незаметно. А уже в апреле обратно из Ленинграда прилетела бабушка Нина. И они с бабушкой Клавдией кудахтали над моей чахоточной особой все следующее лето.

Меня привезли обратно в родительский дом в Сталинск-Кузнецкий к началу августа, чтобы я прошла прослушивание в нашу районную музыкальную школу. Дома меня ожидал сюрприз: моя младшая сестренка. Я знала, что она у меня есть. Потому что, пока жила дома, постоянно навещала ее с отцом в деревне на горе у кормилицы, которая держала коз и у которой своих детей было четверо. А у моей мамы не было молока. Да и не планировали они мою Аленку. Просто, когда отменили запрет на аборты, было поздно. А к кормилице ее определили, чтобы не повторился такой же рахит, как у меня. Впрочем, и я до двух лет росла с кормилицей, однако рахита не избежала.

Я плохо представляла себе, что там они могли или не могли планировать. Тем более что бабушка Нина говорила, что Аленку мне купили на заказ, вместо немецкой куклы. Правда, немецкую куклу я помнила хорошо, мне ее торжественно вручили всей семьей. Но уже где-то через пару часов она была разобрана на составные части.

– Такая кукла пропала! – чуть не рыдала матушка, отшлепывая меня.

Но зато я теперь знала, как закрываются и открываются куклины глаза и где у куклы пищалка. Конечно, сестричку Аленушку спрятали от меня подальше, пока я не поумнела.

И еще у нас появилась няня Шура. Ее имя было написано на ее пальцах (указательном, среднем, безымянном и мизинце) ее левой руки. В отличие от моих родителей, она курила «козью ножку», скручивая ее из обрывка газеты и засыпая туда рыночный самосад. И у нее была балалайка, на которой она лихо играла, пока родители ходили на работу.

Мы с ней подружились, распевая дуэтом «Окрасился месяц багрянцем». А еще она любила петь потрясающую песню «Оля любила реку». Я эту песню тоже разучила и подпевала с дрожью в голосе:

НяниШурину балалайку я освоила в три дня.

Прослушивание в музыкальную школу я прошла, но только на вечернее отделение и только потому, что папин друг, дядя Мартин, преподавал в той школе кларнет. С мамой была истерика по поводу того, что и здесь от меня никакого проку. Отец долго ее уговаривал, но под конец вспылил и заорал, что нечего из ребенка Владимира Софроницкого выжимать, что у нее самой-то вообще никакого слуха, а ее музыкальные предки дальше стародеревенского цыганского хора у господина Шубина не пошли!