Ольга Краузе - Исповедь авантюристки. Повесть

– Ничего, она у нас девочка разумненькая, не смотрите, что мала, всех перегонит.

Тут, конечно, папа загнул… Читать со всеми детьми хором про то, как мама мыла раму, для меня не представляло особого интереса. А пытливый детский ум тянулся к познанию. Читала-то я легко, а вот письму совершенно не была обучена, а уж чистописанию тем более. Ручку-вставочку с пером держала в руках впервые, а чернильница-непроливашка меня совершенно заинтриговала. И я, конечно, взялась ее испытывать. А так как по причине моего малого роста меня посадили за первую парту, прямо перед учительским столом, то пострадали не только мой белый воротничок и манжеты с букварем и тетрадкой, но и платье учительницы и святая святых – КЛАССНЫЙ ЖУРНАЛ.

Когда няня Шура пришла забирать меня из школы, чтобы вести на уроки музыки, я – вся изгвазданная чернилами, сидела в холле перед гардеробом на «позорной скамье» для провинившихся детей. Все наказанные дети, проявляя чувство стыда и раскаяния, или плакали, или просто закрывались руками. Одна я, задрав усатую от чернил физиономию и заложив руки за спину, гордо орала:

Первый и второй класс общеобразовательной школы проходили черте как. А в музыкальную просто ноги не несли. Особенно на уроки по специальности к любимой Ольге Федоровне. Всему виной – мои стыдливость и стеснительность.

По соседству с нашим классом скрипки, где вместо скрипки меня муштровали за фортепьяно, находился класс фортепьяно, в котором преподавала долговязая тетка. Видимо, так уж совпало, что эта долговязая заканчивала свои уроки как раз перед моими занятиями. И взяли они с Ольгой Федоровной моду сидеть у меня за спиной друг у дружки на коленках, пока я талдычила очередные упражнения, и со страстными стонами, совершенно невпопад с тем, что я играю, обниматься и целоваться. Ну, и что с того, что это происходило у меня за спиной. Черная полировка инструмента отображала все их действия до мельчайших подробностей.

Я перестала посещать уроки специальности, продолжая добросовестно ходить на теорию музыки, музлитературу, сольфеджио и хор. А уроки Ольги Федоровны прогуливала демонстративно, прямо перед окнами ее класса, играя с мальчишками в «зоску». Так у нас назывался меховой кружочек со вшитым кусочком свинца, который мы подкидывали и отбивали ногой, соревнуясь, кто больше его отобьет и у кого эта «зоска» дольше всех не упадет на землю.

Писать я научилась быстро, особенно мелом на доске, поскольку увлеклась настенными посланиями вдоль заборов нашей улицы. Прочитаешь на заборе слово «ДУРАК» и обязательно достанешь кусочек мела и ответишь: «САМ ДУРАК!» Но были на заборах некоторые буквосочетания, которые оставались для меня за семью печатями. Все мои попытки выяснить значение чаще всего попадающихся у меня на пути слов из трех букв натыкались на возмущенное недоумение взрослых, типа «где ты эту дрянь откопала!» Как будто сами они витали в небесах и эти буквы им были неведомы. Тогда я не нашла ничего лучше, чем изобразить эти буквы на предложение учительницы подойти к доске и написать самое трудное слово. Кто-то прочитал слово громко вслух, кто-то рассмеялся. Учительница возмутилась, и я снова к концу уроков сидела на «позорной скамье». И все бы сошло с рук, но в тот день за мной пришла не няня Шура, а мама.

Тучи над моей головой сгустились конкретные. Обнаружились мои прогулы в музыкальной школе, а тут еще и эти проклятые три буквы… По дороге домой я молилась, еле шевеля губами:

– Товарищ Ленин! Ты все видишь! Ну, сделай что-нибудь!

И оно свершилось. Только мы вошли в квартиру, как погас свет. Случилась авария на подстанции и обесточили весь квартал. Мама пошла ругаться по телефону. Ее возмущенный крик «ДОКОЛЕ!» еще долго раздавался у меня в ушах, пока я, мелко дрожа на диванчике в обнимку с няней Шурой, падала в кошмарное забытье, из которого проснулась только на следующий день страшной заикой, не могущей произнести целиком ни единого слова.

Тот день, когда я проснулась заикой, неспособной произнести ни единого слова, врезался в мою память навсегда. Обнаружив такую напасть, я просто решила молчать. Это ж как икотка, с перепугу. Наверное, если бы моя матушка меня выдрала, я б оторалась – и всё. А тут, в ожидании не свершившейся порки, перенапряглась. Ладно, решила я, денек отмолчусь, а там видно будет.

Решить легко, а вот исполнить… К вечеру о случившейся со мной коллизии знала вся семья. На следующий день отвели к доктору – он приказал петь. И правда, при пении я не заикалась.

Теперь у меня наступил оперный период. Я старалась петь не абы как, а красиво. В школе меня попробовали было дразнить, но вспышки гнева окрыляли, и я наносила сокрушительные тумаки всем обидчикам без разбору. И вообще, в тот период натура моя взбунтовалась. Дальнейшие попытки усадить меня на «позорную скамью» выходили школьной дирекции боком. Теперь я забиралась с ногами на это сооружение и выдавала весь репертуар кухонных концертов у бабушки Нины в Ленинграде. На эти концерты собирались толпы зевак из учеников, учителей и родителей. Таким образом «позорная скамья» превратилась в «ПОЧЕТНУЮ». И все остальные наказанные дети стали мне подражать. Теперь каждый считал своим долгом забраться с ногами на скамейку и проявить себя, спев песенку, рассказав стишок или хотя бы просто прокукарекав.

Конечно, всему виной была опера. Потому что, обучая меня певческой риторике, папа ставил на патефон трофейную пластинку Рихарда Вагнера «КОЛЬЦА НИБЕЛУНГА» в исполнении Берлинского Оперного Театра. Торжественно и скрупулезно отец переводил мне все арии, дуэты и речитативы Зигфрида, Брюнгильды, Альберих, Миме, Хаген и мятущегося между всеми Вотан.

Зато во дворе мое положение было незавидным. Во дворе заправлял ФэЗэУшник Петька Дадыкин. Ему со всей его кодлой нравилось меня дразнить, а при моих разъяренных наскоках в ответ очень нравилось подхватывать меня за шкирятник и швырять в сугроб. И по двору я старалась проскочить незамеченной, потому что еще не придумала, как этого гада победить.

Но однажды, когда я, благодаря очередной стычке с Петькой, оказалась в сугробе, ко мне подбежал мальчик. Он помог мне выбраться и отряхнуться и, взяв за руку, повел к подъезду. В спину я слышала хохот и улюлюканье. И, пока мы поднимались с ним по лестнице к его квартире, мальчишки во дворе орали: – Немой и заика! Жених и невеста!

Мальчика звали Сережа. Он был глухонемой. Во дворе с ним никто не играл. Его также дразнил Петька со своей компанией. Теперь у Сережи появилась я. Мы вместе играли в шашки и в оловянных солдатиков. Он оказался начитанным мальчиком, и мы стали обмениваться книгами. Так, благодаря ему, в восемь лет я читала и перечитывала Короленко, «В ДУРНОМ ОБЩЕСТВЕ». А главное, мы с ним могли вместе гулять во дворе. Потому что Петька Дадыкин как-то вдруг неожиданно зауважал наш союз.