Аглая Тураева - Безлунные ночи

– Вы с главных ворот приезжали? – спросил Тенгоку-но-Цуки. – Привыкайте – так будет до торгового квартала. Я не понимал, зачем отец готовил приказ о перекрытии улицы за несколько месяцев до нашего отъезда, но как-то раз мы с ним выбрались в квартал красных фонарей в рыночный сезон, и… честно говоря, я едва не погиб. Возможно, я просто ничего не соображал, но приятного всё равно мало…

– Вы… что?

Янаги едва не поперхнулась. Она посмотрела на заострившееся лицо Тенгоку-но-Цуки, на выбившиеся из-под платка остатки красных прядей и затем перевела взгляд на улицу. Квартал красных фонарей, будто спрут, разбросал щупальца по всей столице, и дорогу к нему указывали багровые фонарики, которые на гирляндах висели над некоторыми улочками, что во множестве отходили от главной.

– Вас что-то удивляет? – Тенгоку-но-Цуки нахмурился, и Янаги не могла сказать, почему – то ли из-за злости на неё, то ли пытаясь разглядеть её сквозь серое марево дождя.

– Мне казалось, богам недостойно марать себя в гнили падших женщин.

И тут Тенгоку-но-Цуки рассмеялся. Так, что Янаги вздрогнула. Прохожие обернулись на него, и бог заставил себя успокоиться. Вряд ли до чьего-то смеха есть дело столице, когда и без того вокруг много вещей. В торцах домов – лавочки с товарами и едой, сады отгорожены деревянными решётками, из-за которой над улицами свешивались ветви деревьев. Кто-то сворачивал в сторону, кто-то выходил на улицу, и рикши в широких тростниковых шляпах стояли у дороги, договариваясь с теми, кому надоело брести пешком или мокнуть под дождём.

– Это вы меня сейчас так изящно оскорбили? – произнёс Тенгоку-но-Цуки, наконец отсмеявшись. – Квартал красных фонарей, можно сказать, мой дом родной! Хорошо, не мой, но моей матери. Ей была краснопёрая ойран 20 20 Ойран – образованная куртизанка. , одна из тех, кто берёт за ночь столько, сколько ваше подворье не стоило вместе со всеми слугами и конюшней.

– И… ваш отец тратил столько на…

– Нет, отец не тратил ничего. Брать деньги с… него неразумно – шанс прикоснуться к светилу выпадает лишь однажды. Видишь ли, онна-бугэйся… – протянул Тенгоку-но-Цуки, понизив голос, чтобы их случайно не услышали – Отец отдал ей больше, чем она смогла бы заработать за всю жизнь. Он подарил ей бессмертие. Её крови не осталось на свете, и имя, столь чтимое при жизни, забылось в пыльных архивах. Отец не помнит лица её и имени. Она для него – лишь одна из сотен, кого он видел за тысячу лет. Но я помню, что у неё были красные перья, и во мне половина её крови. Правда, сдаётся мне, кровь давно выветрилась, но цвет остался.

Янаги сжала губы. Что-то разрывало её надвое. Она не могла сдержать восторженного вздоха от мысли, что бог – живой бог страны Тенгоку! – доверяет ей то, что знают единицы, если знают вообще. Но было теперь что-то отторгающее в его жестах. Словно кровь падшей женщины давала о себе знать. Слишком плавные, слишком… неживые. Будто бог выставлял себя на потеху публике, но за всем этим крылась тщательно выделанная ложь. Как та краснопёрая ойран, которой рукоплескали приезжие даймё и которую сын Императора выбрал, наверное, лишь оттого, что всё видевшего бога она отвращала меньше других.

Самурай не войдёт в квартал красных фонарей. Это – измарать себя. Разве можно быть запятнанным богу? Разве позволено солнцу иметь пятна от той, кто до него касалась ещё сотен любовников?

– У вашего отца… разве не было жены, которая подарила бы ему сына? – спросила Янаги. – Верной супруги, что… чтила бы его, как самурай господина, и всегда хранила его очаг?

– Чтобы поддерживать очаг – есть слуги и повара. Они готовят лучше, чем любая жена, ведь даже женщинам-поварам нужно отдыхать… – Тенгоку-но-Цуки холодно усмехнулся. – Почтение – забавная вещь, но быстро наскучивает. Почтения нам с отцом хватает. Да и супруга… какой прок в её верности, если она живёт для того, кто через сотню-другую лет не вспомнит её имени? Да и если она понесёт дитя, то… какой в этом прок? Мать моего отца умерла от старости, когда он сам был, по вашей мерке, мальчиком лет десяти. И её увядание не принесло отцу ничего, кроме скорби и страданий в том возрасте, когда детям страдания особенно вредны.

Янаги закрыла глаза. Голова шла кругом. Действительно – что он мог взять от женщины, которая одряхлеет быстрее, чем бог возмужает? Разве не должна кровь богов смывать кровь катайханэ так, что и следа от неё не остаётся?..

Грянул гонг.

Тысяча ударов – гулких и высоких, громовых и шелестящих – пронеслась над столицей. Удары шли друг за другом, словно очередная башня стучала тогда, когда услышит звон предыдущей. Янаги вздрогнула. Короткая передышка – и вновь удар, столь громкий, что даже шум столицы затих на мгновение. Тенгоку-но-Цуки приподнялся в седле и оглянулся по сторонам. Онна-бугэйся рассеянно огляделась, ища, кого бы спросить. Столичные жители ей не нравились – даже самураи здесь слабы и изнежены. Будто в столице платили за роскошь и блеск не деньгами, а силой и честью.

– Что это было? – отчётливо спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Так ночь наступила, красавица! – ответил какой-то господин, что с рикшей застрял на краю дороги. – Раз уж Император день не начинает, то выходим из положения, как можем. Один удар – день, два – ночь.

– Хорошая мера, – ответила какая-то женщина из повозки. – Давно пора! Удары не опаздывают, а если и опаздывают – то не на час или два. Что за дело? Написано, что в сутках двадцать четыре часа, а Император то рассвет задержит, то закат проспит!..

– Представьте себе, у Императора бывают дела важнее закатов! – едко отозвался Тенгоку-но-Цуки.

– Важнее, чем время всей страны? Ну увольте, что это за Император такой… может и к лучшему, что северяне взяли всё в свои руки!

Повозка женщины двинулась с места раньше, чем Янаги успела возмутиться. Тенгоку-но-Цуки холодно посмотрел ей вслед. Такое непочтение к господину – оскорбление для любого самурая. Но Янаги даже не пыталась представить, насколько больно слышать подобные речи про своего отца.

– Вы запомнили, как она выглядела? – вкрадчиво спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Оранжевые перья, на карете – цапли, – ответила Янаги.

– Плохо… так мы её никогда не узнаем, – бог улыбнулся уголком губ. – Повезло ей. Если я когда-нибудь найду её – вырву ей язык.

Дорога упёрлась в перекрестье улиц, где каждая сторона занята простенькими, явно казёнными лавками. Обычно за ними стояли торговцы из префектур. Здесь продавали металлическую утварь и механизмы с севера, южный бамбук и шелка, зерно, рис, самые невообразимые овощи и фрукты со всех концов Тенгоку… Проще сказать, что не продают на столичном рынке, чем перечислять все товары. Но сейчас здесь пусто. Прилавки закрыты циновками и ставнями. Главную улицу пересекала другая, лишь немногим уже, и от неё расходились тысячи улочек и переулков. Бесконечный поток всадников и погонщиков разбился о рыночный квартал, как водопад о скалу, и разошёлся во все стороны, кроме самой заметной. Главная улица продолжалась через всю столицу и упиралась в ворота белого замка, и к ним никто подходить не смел.