Аглая Тураева - Безлунные ночи

У отца фонарик маленький, изящный, расписной – девичий, не с таким престало ходить стареющему самураю. Фонарик сиротливо стоял на полу, и Янаги подобрала его. Пришлось задрать полы юкаты 10 10 Юката – повседневное кимоно из льна или пеньки без подкладки. , чтобы не вымочить их в крови. Картина безрадостная. Отец лежал на животе на полу. Мёртвым. В руке зажат танто, перепачканный кровью. Перед ним старый парадный доспех, давно не носимый – тяжёлый нагрудник из лаковых цветных пластин с огромными наплечниками, державшихся на красных шнурах в банте. Справа от доспеха лежала катана в вычурных ножнах с императорским драконом, дорогая и бессмысленная награда, и рядом с ней – катана настоящая, в затасканных ножнах. Слева – составной лук и забитый стрелами колчан. Рядом с отцом, под рукой, лежал обрывок бумаги. Янаги чуть отодвинула окоченевшую кисть, совсем холодную, и подняла листок.

– Говорили мне наставницы не связываться с самураями, – послышался старческий голос, и в нём странно смешивались беззлобная насмешка и скорбь. – Вечно их на тот свет тянет…

Янаги повернулась. Между раздвинутыми фусума стояла низкорослая женщина в летах. Лицо её красиво, но то заслуга косметики и грамотно завязанного пояса на кимоно. Она носила тот же гребень в пыльно-голубых перьях, который носят столичные гейши – белоснежный гребень из кости рю с Южного острова, скромный на вид и безумно дорогой. На гладкой, как стекло, поверхности гребня кто-то размашисто расписался. Хангёку тяжело вздохнула и вошла внутрь, переступая подсохшую кровь. Получалось неловко – старость давала о себе знать.

– Оку-Оку-Оку… – старая гейша тяжело вздохнула. – Он оставил стих?

– Сэппуку 11 11 Сэппуку – ритуальное самоубийство самурая, более официальное название харакири. без стиха? – Янаги пожала плечами и посмотрела на убористый отцовский почерк. – Он бы не нарушил обычай.

– Прочти, будь добра… – попросила Хангёку. – И так с глазами беда, а тут ещё и свет пляшет…

– Последний луч солнца во тьме догорел, – бегло прочла Янаги. – Мира конец.

Хангёку тяжело вздохнула. Янаги посмотрела на отца, на его оружие и броню, на кровь под телом… она знала, что всё кончится так. С того самого момента, когда закат опоздал на четыре часа, а рассвет не наступал целые сутки. Солнце не поднялось, луна не появилась. И это – конец. И Тенгоку-но-Тайо, и Тенгоку-но-Цуки мертвы. Или сошли с ума, но для страны, чьи светила водят по небу живые боги, разницы нет. И Янаги знала, что на это скажет бусидо. Если самурай не защитил своих господ, он должен умереть.

И Ганкона Оку умер перед всем, что выдавало в нём самурая. И катана в прекрасных, мастерски выделанных каким-то столичным мастером ножнах, что ему вручили от имени Императора, здесь. Янаги почти ненавидела эту награду. Если бы не катана, если бы не дракон на ножнах – символ власти Императора над Тенгоку и солнцем и его сына над луной – отец бы не умер. Император и его сын слишком высоко, чтобы обычный самурай мог прикоснуться даже к их изображениям. Слишком высоко, чтобы обычный самурай считал себя их вассалом.

Но Ганкона Оку получил от императорского двора катану. И стал вассалом самого Тенгоку-но-Тайо. И умер, когда его господин умер.

– Знаешь, я не удивлена, – вдруг сказала Хангёку. – Мужчины глупы, а самураи – глупы вдвойне. И делают они только глупости!

– По-вашему это глупость? – Янаги холодно посмотрела на гейшу.

– Убить себя какой-то… чести? – Хангёку рассмеялась, но смех её холоден. – Да, глупо. Оку мне нравился. Знаешь, я почти любила его. Будь я моложе – влюбилась бы. Мне жаль его обрубленной жизни. Особенно по такой причине. Что он мог сделать? Разве он служил в страже замка? Разве это он отдавал приказы, что или глупы, или умны, но только чтобы убить Императора? Жизнь нам даётся лишь однажды, милая моя, и нет повода обрубать её самому!

– Но как бы он жил? – спросила Янаги, глядя на тело отца. – Он истинный самурай. Я горжусь тем, что он мой… он был моим отцом, и… если я хоть немного знаю его, то он бы не выдержал. Я не знаю, почему эта юдоль выпала ему. Совпадение, случайная ошибка… Я бы всё отдала, чтобы на этих ножнах было что угодно, кроме дракона!

– Боги присутствуют везде, даже когда об этом не знают, – Хангёку грустно улыбнулась, вытащила из своих перьев гребень и передала его Янаги. Он оказался на удивление лёгким и холодным на ощупь, как камень. – Прочти, что здесь написано. Да, почерк немного неразборчивый, но он мне нравится. Есть в нём что-то… красивое, как думаешь?

– Милой Хангёку от… Сутараито, – с трудом прочла Янаги. Писавший явно не утруждал себя выверкой линий – иероглифы слишком вычурные и изогнутые, наползают один над другой. – Странное имя. Или так всех актёров зовут?

– О, милая моя! – Хангёку покачала головой. – Это не просто актёр. Я рассказывала эту историю?

– Ты говорила только, что эту надпись оставил кто-то очень важный.

– Хорошо, – Хангёку вставила гребень в хохолок. – Тогда давай мы выпьем чаю и поболтаем. Не трещать же нам прямо над Оку? Он не оценит и будет потом мне навевать дурные сны… духи моих клиентов оказываются такими злопамятными!..

Хангёку рассмеялась. Янаги позволила себе улыбнуться. Гейша взяла её под руку и вывела из комнаты. Поместье Ганкона совсем небольшое, гораздо меньше соседних поместий родовитых дворян. Но даже так Янаги умудрялась теряться, когда слуги меняли планировку. Даже отец порой то снимал с пазов все перегородки, то отгораживал для себя совсем маленький закуток. Больше отец точно ничего не переделает, но Янаги отогнала эту мысль.

Кухня располагалась в пристройке из камня, в полу которой в углублении горел очаг. По стенам развешаны доски и прочая кухонная утварь. Хангёку сняла один из ковшиков со стены, налила в него воду из чана и поставила над огнём. В рукавах она всегда прятала мешочки с чайными сборами и всегда заваривала чай сама. Янаги подсветила тёмный угол фонариком и достала из плетёной корзины для посуды чайничек из обожжённой глины и пару чашек.

– Спасибо. Знаешь, настоящая столичная гейша никогда не доверит чай никому, кроме себя! Моя наставница, может, не слишком красиво пела и путала поэтов Севера со столичной школой, но ради её чая даже ближайшие советники Императора приглашали её на банкеты!..

Есть у Хангёку привычка – погружаться в воспоминания о былых, блистательных днях жизни в столице. Янаги не слишком любила вычурный и странный мир гейш, актёров и боги знают кого ещё, но гейш уважала. Потому что отец уважал. Оку часто говорил, что во всей столице нет более чистого и образованного существа, чем гейша. Они одни нашли, как остаться достойными женщинами в мире блистательных развлечений для живущих в золотой клетке чиновников, и общение с гейшами делает самурая чище и лучше. Янаги самураем в полном смысле не была, но отца слушала.