Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

– Не сотвори шаблона – рвать не будет, – мягко огрызается он. – Я ведь сказал, что с родным языком проблема. Сегодня пять штук родных, завтра – все иностранные, даже тот, на котором мы сейчас разговариваем. Ты в курсе, как я порой изъясняюсь.

– Это понятно… Когда напролом лезешь через пограничные дебри, этническими прибамбасами разве что развлекаться: увешиваться как побрякушами и терять на каждом шагу. И всё-таки. Ты знаешь, какое наречие… Скажи мне что-нибудь. Здесь. За чертой.

– Не буду я доставлять тебе такого удовольствия, – упирается он, развеселившись. – Ты убил мой галеон. Я ещё на предмет йоруба подумаю! И результата по расписанию не гарантирую, оккультные пляски со стихией – дело непредсказуемое. Может, гроза моя опоздает и явится года через четыре после твоих похорон. Понимаешь, каноническое раздолбайство…

– Если ты намерен меня пытать – пытай, только не аллюзиями на энциклопедию для юношества. Да если б я знал, что ты за галеон удавишься…

Он собирается ответить в тон, но их подбрасывает треском и всполохом: совсем близко, в дерево, что делит корневое плетение с их пристанищем, бьёт очевидно заплутавшая молния.

В багровых отблесках горящей купины, под смеющимся взглядом приятеля, он превращает физиономию «Я не хотел, так вышло» в гримасу «Я тут ни при чём».

– Полагаю, это рассвет, которого мы заслуживаем, – кривятся губы любимого врага.

Мгновение немоты.

Потом настоящий, перебродивший, настоявшийся в грудных клетках хохот вырывается на волю, скачет блинчиками по зыби, устремляется прочь от берега и, словно дух божий, несётся над тёмными водами.

Когда тень с морёными глазами рисует пальцем по стойке: «1 – 1», истерический смех – с визгом и подвываниями – смешивается с давним, ночным, настоящим хохотом. Эта набегающая волна и относит его в пограничную зону.

За чертой он прекращает ржать.

Приятель его молчит – красивый, несмотря на посиневшие губы.

До оторопи мёртвый.

Странно. Никогда прежде он не видел в призраках мертвецов.

Приятель молчит, но в клубящейся млечной хмари некоторые явления прозрачны как роса на утренних маках.

Замшевым стервецам ещё кружить и кружить, распинаясь про болотную лихорадку, шторм, охоту и жатву, определяя таинственную субстанцию, необходимую для великого выворота (последствий которого днём с огнём не обнаружишь), ища слова в языке, изъятом из человеческого арсенала, но, вышибленный за черту, забывший стесняться неточностей, наивностей и повторов, он в кои-то веки опережает своих птеродактилей, думая с отстранённой ясностью, что собирал волю к метаморфозам в мире застывших форм, волю к неизменности в мире утекающего времени. Не волю к жизни – волю к чуду. Конечно, к чуду.

Как ни странно (совсем не странно), именно болотце – грязное, прогнившее, стоячее болотце – стало самыми богатыми угодьями, а пленник безвоздушных замков – самой роскошной добычей. Да что там. Много недель гонор мешал произнести это вслух, но, кажется, себя охотник выжал до капли.

Нет, поимка не равнялась смерти: кто-то мог вообще не заметить утраты и ледяного безветрия. Кто-то мог… Но не любимый враг – самый ценный улов и самый не тот.

Заворожённый, исполосованный битумными молниями, сиганувший в жерло водоворота с упоением и упованием, его приятель не просто очнулся в том же мире, что накануне шторма – он попал в мир, где случилось всё, что могло случиться, и не было ничего: ни сквозняка свободы, ни пограничной зоны, ни проклинаемых, обольстительных безвоздушных замков, ни его самого – только витрина с колотым льдом. Даже любовь, которая была, не мешала ему остывать и не быть. Другой бы не казнил опустевшую оболочку – из страха, из принципа, из равнодушия. Другой, но не он, желавший уйти в любом направлении и знавший, что уходить с витрины некуда.

Наверное, приятель был прав, отдаваясь иллюзорному теплу синей, глубоководной смерти. Но почему остановка дыхания не отменила ни плен безвоздушных замков, ни бесконечный сон на колотом льду?

Клубится млечная хмарь, визави молчит, а он осознаёт, что провалился за черту в одиночестве. Любимый враг торчит за стойкой и смотрит на него оттуда – без ревности, без упрёка, но такими глазами, что невольно верится: его приятель действительно просил гусеницу не втягивать «гастролёра» в топь. Без слов читается – «Ну зачем, зачем ты здесь?», и – «Могло ли быть иначе?».

– Те же вопросы, – отвечает он из тумана. – В той же последовательности.

Отнесло его недалеко, и шага довольно, чтобы вернуться в рогатый от перевёрнутых стульев бар, но он болтается на пределе, не думая о том, долго ли протянет в таком режиме без шулерских методов. Разливает по стаканам горючее, тёмное золото: брудершафт возможен, пока он дрейфует в прибрежной дымке.

Они сплетают руки и пьют.

Пьют за стрёмные чудеса, которые ничего не меняют, болотные тропы, которые никуда не ведут, безвоздушные замки, которые ничем не лучше трясины, любовь, которая никого не спасает, надежду, которой нет, пограничную зону, которая морок, ветер свободы, который сквозняк.

Пьют за шалый и алый рассвет над озером Маракайбо, который для них никогда не наступит.

– Не спи, замёрзнешь.

Он узнаёт гусеницу по контрольному поцелую в лоб. Открывает глаза. Отталкивая забытьё, сбрасывает с кушетки подушку. Садится, кивает с уважением:

– Смешно.

За окнами ночь – январская неподвижная ночь в начале марта. Навязчивость зимы должна приводить в ярость, но по факту не колышет. Соваться в любой климатический пояс со своим календарём – это знать, что весну открывает февраль, даже когда имя ей не шипучая муть и не расхождение швов, а ледяные ожоги и онемение.

Скульптура под бушпритом рассекает млечный туман: лик её невозмутим, но белые лунки на подбородке – следы ногтей – обведены воспалённым пурпуром.

Гусеница смотрит на него, он смотрит на гусеницу и отматывает время.

Вечер обещал быть непритязательным, бессюжетным: ни массовых галлюцинаций, ни заметных фигур на доске, если не считать другой гусеницы, которая, по видимости, собиралась окуклиться ещё на исходе предыдущей эры, но передумала. Сей великолепный экземпляр не в счёт, ибо следит за действом из умозрительной ложи и вмешивается лишь в ситуациях чрезвычайных: например когда нужно избавить «бедную девочку» – хозяйку безвоздушных замков – от прозаических неурядиц, связанных с появлением бездыханного тела в квартире, а если конкретней – на кушетке, где некоторым, судя по месту пробуждения, мёдом намазано.

Гусеница смотрит на него – считает мили пограничного тумана, сжатые в сантиметры между их лицами.