Басти Родригез-Иньюригарро - Пограничная зона

Мозг запоздало обрабатывает данные с ближнего фронта: пока заговорщики на стиле тащились бессовестно и бескорыстно, гусеница «включала диктофон», то есть в раухтопазовых радужках мигали красные квадраты. Режим recording 6 6 запись (англ.) .

Он играет в нудного дятла: предупреждает, что не ручается за достоверность фактов, изложенных в импровизации.

– Озабочусь эрудицией – залезу в гугл, – отмахивается гусеница. – Или на дальние полки библиотеки: закрою папин гештальт – открою нетронутую энциклопедию. Видел его собрание? Точно, видел. И раскусил, и лыбился снисходительно. Заносчивая скотина. Конечно, суровыми фолиантами обставляются для солидности: чтоб внушало, а не чтоб читалось, но он правда собирался, просто руки не доходили. Так или иначе, гугл и энциклопедия не дышат и в лице не меняются: не гонят волну. Поэтому они для меня бесполезны. Думаю, нам понадобится много метров алой ленты. Через неделю-другую.

Что ж, этого следовало ожидать: он сам перескочил на bals des victimes 7 7 балы жертв (фр.) с монолога о безвоздушных замках. Но…

– Запоздалые ассоциации, – говорит он, глядя мимо гусеницы. – Каждая болотная пляска – бал жертв. Эротизация увечности. Беспечность над пропастью. Предсмертные судороги на иглах звука. Надменность деклассированных. Комплекс выживших. И кровавая лента от шеи к шее…

– Верхние ярусы раскачаются с полпинка, – отзывается гусеница. – А твоего комплекса выживших хватит на всех.

Он думает о багровой ленте, протянутой через топи – от шеи к шее, от локтя к локтю.

Стратегия на грядущие ночи обсуждается лаконично, деловито, отрешённо.

Потом он говорит, что никто в здравом уме не назовёт интерактивный цирк безвоздушных замков тематическими вечеринками: слишком высок градус подлинности. Да, элементы действа – мишура, крашенный картон, разноцветные лампочки, но никто из гостей не знает, чем на самом деле оплачен вход: один отдаёт больше, чем следовало, другой остаётся в долгу, и только дурак не предполагает, что ошибся в расчётах. Страховочные тросы не стесняют движений, потому что отсутствуют. Для каждого третьего (второго? полуторного?) здесь не прогулочная тропа, сопутствующая реальной жизни, а сама жизнь, которую ставят на паузу по досадной необходимости.

Говорит, что декаденствующий бомонд играет в болотце – грязное, глухое, смертельно опасное болотце – но запах разложения заплетается в сложный букет, и в стерильную дневную вату гости уносят лишь горьковатый цитрусовый шлейф. Вата нынешних контактёров представляется мягкой, тёплой, до стыдного питательной. Гусенице нет дела до нумерации ступеней в человеческих лестницах, ему тоже, а всё-таки он не удивится, обнаружив, что массовка безвоздушных замков и на дневной стороне засела в пролётах, которые ближе к чердаку, чем к подвалу.

Кстати, в подъезде есть выход на крышу? Гусеница при ключах? И она молчала? Что значит – не сезон? Уже весна. Даже по календарю. Лёд… Повсюду лёд. Что ж теперь, не жить? Не жить – опция, но раз уж они прозаически во плоти, надо выбраться на крышу. Лёд… Нашла невидаль. Повсюду лёд. Публика сползается? Хорошо, но потом – на крышу.

К слову о публике. Есть у него навязчивая идея. Потянешь за ниточки – нарвёшься на особый разряд завсегдатаев, которые здесь предаются занятиям даже с его точки зрения сомнительным, а, переступая порог, поддерживают комплекс необоснованных запретов, почему-то обозначаемый как «борьба за традиционные ценности». Поддерживают рутинно, без примерки на собственную персону… По работе. То есть содействуют теневому существованию и стигммтизации некоторых обитателей дневного мира, чей моральный облик не считался бы уязвимым там, где не принято лезть в чужие головы, штаны и постели с неизжитой потребностью исправлять, притеснять и наказывать, в самом цивилизованном варианте – прятать.

Гусеница не отвечает на его инсинуации, но уголки её губ криво, мультяшно приподнимаются: весьма симпатичная и очень знакомая гримаска, обычно предваряющая выпады, призванные тронуть кожу холодком, но не ранить. С такой улыбочкой она ссылается на факты в равной степени лестные и компрометирующие, на детали, о которых могла не знать – ведь ни она, ни её информаторы не отмечены вездесущностью – но после невзначай переданной шифровки становится ясно: знает. Однако теперь за усмешкой следуют не слова: гусеница проводит ладонями по его плечам. С нажимом. Со значением? Или положение швов поправляет? Нет, доводить до идеала тут нечего: рубашка сидит как влитая и будто не утюгом, а заклятием выглажена, впрочем, ближайшие часы внесут живописные коррективы. Насмешливая забота? Отвлекающий манёвр?

Он закипает – неизвестно почему. Сам себя довёл на пустом месте.

На пустом месте… Всё-таки он придурок с ленивым мозгом и дурными привычками, худшая из которых – избирательное внимание. Крайне избирательное. Запомнил несколько лиц, пульсирующих в аморфной мешанине, а прочие не различает. Да, сейчас ему всё параллельно. Но кто гарантирует, что через месяц не станет перпендикулярно?

Он говорит, что если его догадки хоть каким-нибудь краем приближены к истине, то положение дел некрасиво. Не красиво! Слитно и через пробел. Безвкусно. Омерзительно. На подобном фоне крохоборство не полностью разложившегося органического вещества, испарения полусветской хроники, болотные дрязги – все милые особенности трясины – исполнены красоты и величия. С душком и червоточинкой, но без них только мрамор хорош.

Гусеница вытягивает из топа нитку. Когда она успела найти в атласной броне слабое место? Наверное, когда он заметил, что бомонд играет в болотце, вооружившись парфюмом и антибиотиками. Или раньше, когда до него дошло: болотные пляски не нуждались в декорациях и атрибутике, чтобы походить на балы жертв, потому что по сути своей ими являлись.

Он забылся. Слышал свой позорный младенческий рёв, притворившийся речью, но не слышал того, что слышала за рёвом собеседница. Это не лечится: в сопоставлении ей чудится выбор. Рецидив. Не его рецидив – по крайней мере, он уверен, что не его.

Он уточняет, что не имеет претензий к хозяйке безвоздушных замков. Её не на чем ловить: она никогда не скрывала, что бытиё дневной ваты ей безразлично, для неё красота и неприглядность – побочные эффекты конденсации, а мера вещей – сгущение аромата, коим она питается. Если ему приспичит зачитывать обвинительные акты – он пойдёт к зеркалу, благо их тут дохрена.

Сбрасывая со счетов подвид болотных угробищ, он вслух размышляет о вате, в которую расползалась фауна трясины. Стерильная? В ряде случаев – вероятно. От того и ныряли. Мягкая, тёплая, питательная? С перебоями. В сравнении с ватой бомонда – сырая, промозглая и в перспективе голодная. Может быть, гусеница не осознаёт принцип, по которому приграничные топи делятся на ярусы, но метод прослеживается даже сквозь млечную дымку и вызывает чувство неловкости.